Приговор
Шрифт:
Девочка вновь замерла, застыв в коленопреклоненной позе.
– Так она ж больше ничего не может, – охотно пояснила хозяйка. – Как ее в запрошлом годе дюжина солдат за один день снасильничали, она с тех пор всегда такая.
– Жаклина! – я осторожно поднял ее голову за подбородок, заставив смотреть на меня. – Не бойся их. И меня не бойся. Я не такой, как те, что делали тебе зло. Я увезу тебя отсюда, и тебя больше никто не тронет. Только скажи, что ты этого хочешь!
Все тот же пустой, бессмысленный взгляд.
– Не говорит она, – ворчливо сообщила высокая. – С того самого дня и не говорит.
– Жаклина, –
Ни малейшей реакции.
Иногда человека можно вывести из транса, просто влепив сильную пощечину, но ее, конечно, били уже не раз. Я попытался действовать лаской, погладив ее по щеке, по волосам…
Все с тем же лицом-маской девочка вновь принялась раздеваться.
– Ладно, – я сделал шаг назад, поняв, что здесь уже все бесполезно.
– Нам без нее никак нельзя! – торопливо произнесла хозяйка. – Мужиков-то в хозяйстве нет, и денег тоже нет. Значит, коса поломается – кузнецу плати, сруб подлатать надо – плотнику плати… попу за службы опять же плати… солдатам, как наедут, развлечение подай… только Жаклиной все село и спасается.
– И поп, значит, такую плату берет? – усмехнулся я без всякого, впрочем, удивления.
– Берет, – кивнула высокая. – Бьет ее, правда. Блудница, говорит, грешница… Она исповедаться-то не может, стало быть, все одно нераскаянная помрет и в пекло отправится. А коли все одно пропащая, чего жалеть-то…
– А куда ж все ваши мужики делись?
– Которые воюют, а остальных поубивали, – ответила хозяйка. – В тот самый день в запрошлом годе и поубивали. На солдат на дороге тогда кто-то засаду сделал, ну, и побили нескольких… а они сюда прискакали, злющие, как черти. Вы, говорят, изменщики, это из вашего села на нас набег сделали, оно тут всех ближе! А мы что? Мы ж ни сном, ни духом. Забот у нас других нет, как на дорогах разбойничать… Но им разве докажешь? Выходи, говорят, все мужики, от мала до велика, сличать будем. Ну меня-то бог надоумил Жюля моего в нужнике спрятать, а сынок мой не захотел, со всеми пошел. Мы ж, говорит, невиновные, чего нам бояться… ну, молодой – дурной… Ну, согнали всех перед кабаком, и кабатчика самого тоже, а один из этих, коротышка на лошади, шибздик такой краснорожий, в Мишеля-бондаря пальцем тычет и орет: вот он, я его узнал! рябой да бородатый! он в меня стрелял! Ну судите сами, добрый господин – в любой деревне рябых да бородатых, по крайности, десяток сыщется! А тут еще, как на грех, у Пауля Плешивого рука-то кровавой тряпкой замотана – он по пьяному делу дрова рубить вздумал, ну и тяпнул по пальцу… все – "свежее боевое ранение", других доказательств им уж и не надобно… Ну и все. Всех мужиков там, перед кабаком, и положили. И со старыми, и с малыми, которые уж точно ни в какой набег… А чтоб, говорят, не плодилось ваше изменщицкое племя. Попа только не тронули, потому как божий человек…
– А как же кузнец и плотник?
– И их, вестимо… А, кому мы сейчас-то платим? Так то не наши, мы их с Овечьих Выселок зазываем…
– И Жюля твоего нашли? – я помнил, что старуха упоминала о смерти мужа.
– Не-е, – затрясла головой крестьянка, довольная собственной сметливостью. – Побрезговали они в нужник-то лезть.
В первый момент я удивился
– Так он не просто в нужник зашел, а прямо в яму спрыгнул? В самое…
– Ну да, в дерьмище, и что такого? Лучше уж в дерьме по горло посидеть, да в живых остаться. Он, правда, все равно потом помер. На следующий же день заболел, и уж не оправился.
– Потому что в дерьме много всякой заразы, – наставительно изрек я.
– И-и, какая зараза? Навоз, что на поля идет – не то же дерьмо, скажете? А мы потом хлеб едим, что из того навоза вырос, и ничего, не брезгуем и не травимся…
Ох уж мне эта деревенская мудрость!
– И отчего ж, по-твоему, твой муж-то умер? – осклабился я.
– Бог прибрал, – пожала плечами старуха.
Я понял, что спорить бесполезно.
– А женщин солдаты тоже убивали? – спросил я.
– Не, – ответила высокая, – некоторых только, какие мужей и детей защитить пытались. Вот и еёную мать, значит, тоже, – она кивнула на Жаклину. – Мою дочь, стало быть. Говорила я ей – не лезь.
Она сообщила это спокойно, словно речь шла о погоде. Впрочем, нет: это для горожанина погода – тема для светской болтовни, а для крестьянина она нередко – вопрос жизни и смерти. Вздумай я завести речь о засухе, взволнованности у старухи наверняка было бы куда больше.
– А вообще, – продолжала бабка Жаклины, – молодухи-то отсюда уж давно разбегаться начали, задолго еще до того дня. Ну, которые без мужа остались, вестимо. Молодухе у дороги нельзя жить. Всякие ведь шастают туды-сюды, и все с оружием. Что насильничают-то – ладно, такова наша бабская доля, но ведь дитё может получиться. А куды без мужа-то с дитём? Во-первых, не прокормишь, по нынешней-то поре особливо. А во-вторых, ежели мужик все ж-таки живой с войны воротится, так прибьет ведь, и бабу свою, и пащенков… Так что тут уж жили только те, что с мужьями, ну а как мужиков извели, и они отсюда, значит…
– А что Жаклина забеременеет, вы, стало быть, не боитесь, – криво усмехнулся я.
– Не, она не понесет, – уверенно возразила высокая. – Баба Лиза сказывала, что ей, когда еще в первый день насильничали, что-то там внутрях порвали. Так что у ей теперь детей точно быть не может.
– Хорошо вы тут устроились… – процедил я, но они, похоже, не поняли сарказма. – Значит, теперь в селе живут одни старухи?
– Ага, – закивали бабки, похоже, полагая, что это обстоятельство может меня разжалобить.
Я бросил последний взгляд на Жаклину (устав стоять на коленях, она села на пол в так и оставшемся наполовину снятым платье и вновь застыла, больше похожая на окоченевший труп, чем на живого человека), резко повернулся и вышел.
За моей спиной тут же снова хлопнула дверь, и в коридор выскочила хозяйка.
– Так вы, выходит, Жаклину-то не будете? – искательно спросила она, догоняя меня.
Я посмотрел на нее таким тяжелым взглядом, что она попятилась.
– Вы простите ради бога, добрый господин, коли что не так… мы ж как лучше хотели… никто еще не отказывался… – она все пятилась, пока не уперлась в стену. Толчок затылком в бревна словно одарил ее новой мыслью, и она, зачем-то понизив голос, предположила: – А может, вы вообще… не по этой части?