Прикладная метафизика
Шрифт:
Подсказкой может служить мостик прямой преемственности между черной мессой и салонной культурой. Граф де Пейрак и Мишель Монтень не просто современники; их, в известном смысле, интересует одна и та же вещь: извлечение «свежей крови» из формализованного, скованного правилами приличия общения. Правда, в одном случае (де Пейрак) кровь присутствует буквально и, соответственно, прорыв суперанимации через коридор расчеловечивания тут же пресекается адептами консервированного — со всеми вытекающими отсюда последствиями. В другом свежей крови хочется в переносном смысле как соучастия в психосоматическом бытии тех, в ком учащенно пульсирует жизнь (совершенно безотносительно к морально-этической форме ее проявления).
Вопрос стоит следующим образом: как далеко переносит
Силу влечения-к-покровительству можно сравнить лишь с шумом крови, пробуждавшем суперанимала в мирном некрофаге-палеоантропе. Размыкается центрация на собственную телесность, Океанос взывает к воссоединению, осиновый call самосохранения оказывается ненадежной подпоркой — и вот вампир уже держит в объятиях своего избранника. Сравним эту картинку с описанием маркиза де Сен-Симона: «Страсть этого рода словно бы вызывает помутнение разума даже у лиц, во всем прочем отличающихся завидным самообладанием… Более того, одержимые этой страстью делаются похожи друг на друга: и прославленные генералы, и люди весьма робкого десятка, и даже женщины — особенно женщины. Они теряют свое изощренное искусство притворства, предусмотрительность, щепетильность; можно сказать, они лишаются человеческого облика и в их поведении проступает нечто хищническое» [46] . Соответствующие наблюдения то и дело встречаются и у других авторов той же эпохи.
46
Saint-Simon G. Ouvres complet. V. 1. S. 273.
Сходство описаний подводит к решающей аналогии: подобно тому, как шум крови в точке его максимальной слышимости разрушает скрепы самосохранения и даже видовой адаптации, жажда иноприсутствия в исполненной жизни психосоматике другого разрушает навыки социальной адаптации и нарушает правила приличия. При этом гендерная принадлежность объекта влечения не носит формы предопределенности: вторичный вампиризм может распространяться по каналам сводничества, покровительства, рассчитанной лести — идентификация и выбор объекта в данном случае совпадают. Здесь действует несколько видоизмененный принцип поручика Ржевского: впиваться во все, что шевелится, не различая «ни иудея, ни эллина». Важно, чтобы «объект» шевелился, да поживее, источал жизнь, прорывался неразбавленной эссенцией бытия.
Приведенное сопоставление как раз и показывает, что переносный смысл вампиризма переносит не так уж и далеко. Общим признаком во всех случаях оказывается эксклюзивное внимание к живому, свежему, манящему шумом неуемного, нерастраченного бытия-в-возможности. Мертвое не интересует, оно не фиксируется в перископах тепловизоров — таково самое общее определение вампира и вампиризма в любых ипостасях.
Типичные представители вторичного вампиризма, часто оказывающиеся лидерами салонов, авторитетами агональных тусовок, как правило, не различают пола и физического (метрического) возраста своих избранников. Ярко выраженные предпочтения такого рода могут быть осложняющим или, как сказал бы Аристотель, привходящим обстоятельством выбора. Первоочередное значение имеет специфический «огонек в глазах», зов свежей крови. Угаснет огонек, исчезнет запал, как свидетельство нерастраченного бытия, и выжатый лимон отбрасывается, несмотря на сохраняющуюся и даже возрастающую степень признанности. С течением времени всевозможные почетные звания, премии и награды превращаются в связки чеснока…
И госпожа де Севинье, и Сергей Дягилев на вопрос о гендерных предпочтениях вполне могли
Я пришел угрюмый, диковатый,
С марсианской жаждою творить…
В этих строчках Николая Тихонова дан обобщающий портрет потенциального фаворита, на которого набросятся и помогут: станут протежировать, расталкивая друг друга, к зависти микровиталов-имитаторов, не способных произвести хоть что-нибудь свежее. И так будет до тех пор, пока марсианская жажда творить не осушится алкоголем или не иссякнет сама по себе. «Жажда творить», столь интересующая покровителя, может и не иметь прямого отношения к созданию произведений. Речь прежде всего идет о поэзисе как производстве живой жизни, о воспроизводимой внутренней неуспокоенности, обещающей по крайней мере авантюру, а не замедленное становление едва тлеющего присутствия. Другое дело, что hybris художника невозможен без подобной витальности: цивилизация так и не смогла загнать творческое состояние в окружение исключительно гарлических аксессуаров.
Вообще говоря, внимание со стороны вторичного вампириона представляет собой точный показатель актуальной творческой состоятельности избранника — хотя и не сразу, но все же узнаваемый критерии водораздела между живым и мертвым. Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, вокруг всегда вьются перехватчики прекрасных порывов, замаскированные (в том числе и для себя самих) вампиры эпохи гарлических цивилизаций. Но если последние порывы иссякли, вокруг увиваются лишь льстецы-мароде-ры. Патологоанатомы еще не зафиксировали смерть, по их критериям покойник будет числиться среди живых еще, быть может, десятилетия. Но мародеры уже учуяли свою добычу, уже знают, что можно растаскивать крохи: ведь их обоняние (в своем роде) не уступает разрешающей способности тепловизора.
«Все еще предстоит» — так поощряли стремление неофита к признанию прежние покровители. Ценность признанности подтверждают и теперешние друзья, хотя уже и иным образом. «Жизнь удалась», — говорят они, имея в виду, что жизнь удалилась, и не слишком-то это скрывая.
«Нам зеркало — вампир» — этот словесный изыск, придуманный В. Савчуком, вполне выражает девиз взыскующих признанности. Нечто в высшей степени важное определяется тем, какие пирующие тебя окружают. Но подобно тому, как вампир не может увидеть себя в зеркале (состояние сверхвитальности не рефлексируется «в себе», находясь всегда в поиске обретения другого), условно-живые (у. жи.) не видят своего актуального отражения в зеркалах — они видят лишь прежнее изображение, статичную картинку, экранирующую свершившийся метемпсихоз.
По существу, речь идет о тех же процессах, что происходили на стартовой площадке антропогенеза: аналогия получается достаточно полной, вплоть до разделения труда. Сначала вампирион набрасывается на жертву-избранника и терзает ее некоторое время, в зависимости от кровеизмещения желанного объекта. Затем, выждав, пока кровь свернется, когда трансляция пульса жизни прекратится и на избранных частотах начнет передаваться невразумительный «бобок», некрофаги обступают свою добычу, начинается их пир. Последними, если что-то останется, приходят музейщики-мумификаторы: фиксируя нетленность мощей, они реализуют свою любовь к отеческим гробам и производят первичные процедуры бальзамирования-консервирования, пополняют НЗ, неприкосновенный запас культуры.