Прикладная метафизика
Шрифт:
Аудитория, к которой он приходит впервые, привычно расслабляется, ожидая подачек. В эпоху больших идей, когда внимание публики легко направлялось по диалектическим желобкам, профессор философии нагло полагал, что всегда будет оправдан от имени жанра. Теперь, когда вассал оказался наедине совсем с другой, неуловимой инстанцией вкуса, а мир внезапно распался на осколки слов, война авторов с графоманами ведется, как это было всегда, в рассеянном времени профана за его блуждающее внимание.
Те, на чьих скромных возможностях строится высокая игра, не подозревают, что мера их сопротивляемости слову, подозрительности к автору и равнодушия к теме индексируется в момент, когда они достают из сумочек губную помаду, а поправки заносятся на планшет речевого модулирования рефлексивной цепочки еще до того, как они напишут первое слово. Аналитическая машина запускается плавно, Сашин ровный, без риторических пауз и подъемов, голос достигает первой отметки на скрытой шкале интенсивности. Через минуту шум
Речь Секацкого развертывается, как лента Мебиуса: однажды прислушавшийся бежит с некоторым постоянным ускорением по ее внешней стороне, быстро и незаметно для себя проворачиваясь вокруг условной оси. Возникающие эффекты головокружения и напряжения смешиваются и сепарируются в смысловые порядки с запаздыванием, время которого зависит от возможностей считывающего и преобразующего устройств гироскопа.
Теперь усложним топологическую фигуру, склеив ленту речи с лентами порожденных ею смысловых серий, поскольку в первой же фразе Секацкого язык расщепится на семантическом пределе. Считывающее смысл усилие должно растождествиться. Каждая лента соединится с другими множество раз в стыках речи и рефлексивного рисунка, выстраивающего коррелятивный речевому режиму переходный каскад к онтологическому порядку максим. Потеря координации слушателя компенсируется стабилизирующими метафорами, размещенными в смысловых сериях. Детективная серия образует поверхность бесконечной истории. Побочные распределяются по моделируемым или провоцируемым точкам публичного интереса. Общая нарративная кривая соединяет все центры наслаждения текстом. Через точки прямого отреагирования на предлагаемый образ проходит линия, уходящая в классификацию объектов.
Речь организуется как пространственная связность, в которой логическое единство рефлексивного пробега и колеблющаяся множественность простреливаемых мыслью событий соединены через фрикцион языка. Логики назвали бы эту фразу многоместным предикатом, или пропозициональной функцией с максимальным количеством пустых мест. Высказывание представляет собой ложную последовательность разговорной фразы, в своем невидимом основании составленную из множественных пробегов серии переменных по серии смысловых ячеек. В результате язык плотно прилегает к экземплярности эйдоса, находясь на пределе своей разрешимости. При этом нарратив питается отнюдь не мелкими различениями экземплярности, как может показаться неискушенному взгляду, а делениями эйдосов, когда-то зафиксированными и вновь размещаемыми автором по классам как в реальном времени произнесения и написания фразы, так и в символическом времени ее чтения, с возможностью восстановления в любой ее точке онтологических порядков, частью которых она является. Время речи является производным от ближайшей аналитической задачи, живущей, в свою очередь, интенсивностью своего деления в Большом аналитическом круговороте. Любое событие, поступая в эту символическую ротацию, приобретает не свойственную ему значимость.
Речь Секацкого оказывается оконечником устройства максимальной разрешимости, как у цифрового процессора гаджеты пользовательских насадок. Чем больше число дискретности, тем больше, например, точек считывания на кривой звука, тем «чище» музыка. Микроскопические колебания между понятием и словом заставляют потребителя речи испытывать иллюзию очевидности логики и полной доступности смысла.
В сущности, это ноу-хау в способе трансляции мысли. Традиционного разрыва между письмом и речью больше не существует. Разные задачи, которые ставили перед мыслью в разные времена агенты истины, Секацким интегрированы. Задать языку свойства сверхпроводимости и значит достичь такой интенсивности мысли, чтобы, разносимая словами, она не теряла силы и легко могла быть объединена со всеми элементами языка. Полученное целое имеет открытую форму естественно текущего разговора и предъявляется в тот момент, когда востребуется. Компактный объем рефлексивного блока, существующий как свернутая бесконечность, вкладывается в объем истории, содержащей оптимальный для включения считывающего устройства смысловой набор метафор. Как только считывание пошло, включаются воображение и память реципиента, которые немедленно начнут разворачивать или всю рефлексивную цепочку, или ее промежуточные звенья. В результате совмещения скорости фразы и скорости распаковки рефлексивной складки происходит смысловой разрыв и разрушение простой линейной логической последовательности считывания. Весь язык слушателя обрушивается на глубину смыслообразования. Открывается прямой доступ к бессознательному.
Было бы, однако, ошибкой полагать, что искусство формирования нулевой степени письма и речи для Секацкого более приоритетно, чем существо претензий Кьеркегора к Гегелю. Скорее, дело обстоит наоборот, просто мы сталкиваемся с принципиально новым видом последовательности в решении содержательной задачи. Теперь она является частью игровой и включает в качестве необходимого условия решения безупречную упаковку товара. Философию питает мощь хорошо замаскированной монады.
Десантирование метафизика в слой профанного — рискованное, но глубоко продуманное и последовательное
Субъективность, в соответствии с хитростью разума, должна постепенно пропитать свое трансцендентное. Избыточность логических градаций ведет к новой метафоричности. И если, по выражению Подороги, в основе ветвящегося дерева различий и лежит принудительность оклика, то это институция художественной воли. Тот, кто находится на остром конце духа, тот и велит вещам. Эта деликатная операция осуществляется Секацким в три приема: сознание расщепляется до означаемого, означаемое включается в логическую классификацию, последние единицы логического деления, на этом уровне целого слипающиеся с вещами, образуют смысловые ряды с заданным символическим горизонтом и невидимым местом схождения.
Секацкий, как Бродский, пользуется словом смешанного типа. Эфемерный продукт возгонки духа, оно существует как единица точности только в воздушной среде праздной, свободно ветвящейся речи, отделившейся от своего тяжкого якоря, где образует связь максимального числа смысловых позиций в единицу оптимального времени. Высший тип управления такой речью поэтический, единственно возможный вид полного контроля — логический. Тонкое же различение стилей в том, что соединение единиц Логоса и Поэзиса происходит у Секацкого в слое логики, а потом управление незаметно сменяется, что позволяет пользоваться сменными разнородными насадками духа. Как у Розанова, только наоборот: не скачок от органического к духовному, а плавная кривая из точки предела логической делимости к свободному ходу речи, и выше — к ее генетической родине.
Очевидно, тот, кто с равной легкостью обрабатывает семантические порядки любого класса сложности, незаметно перемещает границы жанров, сводит метафизический, художественный и поэтический тексты на дистанцию неразличимости их спецификаций, выбирает любую скорость и концепт для мысли, пакует в десятиминутное выступление двадцать рефлексивных ходов, задает и новый стиль авторствования. Как в русской культуре, не склонной к рефлексии, время от времени становится возможным стильное, легкое и точное мышление — вопрос интересный. Но важнее то, что это письмо и речь мгновенно пресекли небывалую экспансию профессионального гуманитарного идиотизма, скрипторства и графоманства, получивших питательную среду с исчезновением идеологии. Академический мир вздрогнул и застыл в позе недоумения. В самом деле, как все это понимать и, главное, как на это реагировать?
Например, первая статья Секацкого, с которой столкнулся я, касалась проблемы частотности применения этнографических метафор в словаре философов сталинской эпохи. Можно было, при известном усилии, посчитать такой способ уловить не фиксируемый классической рефлексией предмет остроумным упражнением аспиранта, но во второй публикации того же автора, с которой столкнулся я, диалектические вариации были только одним из множества пунктов эксклюзивной метафизической декларации.
«Вода, Песок, Бог, Пустота». Статья, в соответствии со схоластической традицией разбитая на пронумерованные самостоятельные онтологические блоки, тем не менее представляла собой спринтерскую дистанцию, на которой после выстрела принято набирать близкую к предельной скорость. Такая игра с несколькими варьируемыми условиями, как оказалось позже, вообще отличает творческий почерк Секацкого. Предмет как будто слегка фиксируется стремительными точечными касаниями, с каждым рефлексивным шагом подменяясь. Стилистически подобное строгое, воздушное, быстрое и дерзкое строение доказательств могло быть совместным усилием Хайдеггера и Делеза, если бы можно было представить их соавторами.
Речь шла об онтологии вычитания, причем использовалась смешанная техника по крайней мере трех отнюдь не близких по времени философских школ. Создание мира невозможно без места пустотности, относительно которого возникают различения слоев сущего. Чтобы сущее существовало, должна работать инстанция вычитания, полагающая границу крутоногонерасчлененнонорукости и хорошей формы. Действие инстанции представляет собой и развертку разнообразия, и порождение устройства разнообразия. Пафос в том, что контролирует колеблющуюся границу непрерывного метаморфоза и фиксированной формы Тот, кто присваивает трансцендентную позицию, а не считывает распечатку логоса. А Бог, как Генератор разнообразия, санкционирует остановку и стабилизацию метаморфоза, пустоту как его условие и возникновение кристалла самотождественности.