Приключения 1976
Шрифт:
Вскоре я числился одним из примернейших воспитанников. В школе мне учиться было незачем: сама учителя порой обращались за справкой ко мне, и вот одна пожилая преподавательница иностранных языков, звали ее Ольга Павловна, уговорила начальство, и мне разрешили поступить ва рабфак, хотя я не скрывал, что мой отец — генерал. Безусловно, помогло то, что Ольга Павловна пользовалась повсюду безграничным доверием. Муж ее был приближенным Ленина. Он умер вскоре после Октябрьского переворота.
Я был единственный аристократ среди рабочих парней и девушек, и приходилось мне туго, но я выдержал; и два года спустя стал студентом Бауманского технического
— Если бы вы поливали большевиков грязью, я, пожалуй, усомнился бы в вас, — ответил Аскар-Нияз. Он слушал, смежив веки. Смуглое лицо его было неподвижно. Только жилка у седого виска билась часто-часто.
— Слушайте дальше, — продолжал Андрей, — вы убедитесь, что из чаши горечи я тоже хлебнул там сполна. Три года учился я на радиотехническом факультете, только что открытом, самом, на мой взгляд, интересном. Учился успешно, что тоже сослужило мне добрую службу.
Почему я решил уйти? Клянусь, не потому, что не люблю Россию. Впрочем, клятвы звучат неубедительно. Просто я понял, что в России у меня нет будущего. И потом, мне нужно попасть в Париж. Вы понимаете, почему.
Меня выручило радио. Я был специалистом, и очень скоро обо мне узнали по всей длинной дороге от Красноводска до Ташкента и на пограничных заставах — тоже.
Полтора месяца назад судьба улыбнулась мне. Командир одной из застав, кстати, весьма симпатичный человек, жаль, что из-за меня его накажут, попросил исправить его домашний приемник. Он только что привез этот семиламповый аппарат из Москвы, очень гордился им, но приемник тут же вышел из строя. Поломка была пустяковая: пробило конденсатор, и все-таки я умышленно возился до вечера, пока командир не уехал на посты. Тогда я решился. Дома комсостава не охранялись. Я сказал супруге командира, что обещал заглянуть в сельсовет, взял свои инструменты и пошел в темноте тем самым путем, который мысленно проделал многократно. Ночь я провел уже на этой стороне, зарывшись в песок, а на рассвете вышел к посту, где меня и арестовал бдительный сержант с усами, как у тигра.
Остальное вам известно…
…Андрей посмотрел на окно, бледно посиневшее, и произнес по-арабски:
— И тут Шехеразаду застало утро, и она прекратила дозволенные речи.
— У нас в запасе еще тысяча ночей, Андрей Дмитриевич, — откликнулся Аскар-Нияз. Помолчал и добавил: — И тысяча дней.
Кларнетист откинул напомаженную голову. Казалось, он спит. Лишь короткие пальцы ловко прыгали по блестящим клапанам, и мелодия танго, знакомая всему миру, но окрашенная здешней, восточной, печалью, лилась в низкий зал.
Рядом с кларнетистом, почти лежа грудью на клавишах, старался пожилой тапер.
Шесть столиков стояло в сумрачном зале ресторана «Роза Ширака», принадлежащего Селиму Мавджуди. В углу, справа от двери, сидели Андрей, Аскар-Нияз и Семен Ильич Терский, тоже жилец Мирахмедбая, бывший зарубежный сотрудник газеты «Русь», усталый человек средних лет, с ироническим губастым лицом. Чем добывал себе хлеб Семен Ильич, ныне для многих было загадкой. Взгляды его на жизнь были тоже туманны. Одинаково желчно отзывался он и о большевиках, и о местных набобах, и о здешних европейцах, которых он любил рисовать на салфетках в виде воронов во фраках, напоминающих скрещенные позади крылья, в раздутых, похожих на зобы, манишках. Эмигрантов он называл «господа-босяки». («Господин-босяк! Спички у вас, конечно, по бедности не найдется. Тогда позвольте прикурить по-пролетарски, от вашей».)
Время от времени Семен Ильич исчезал месяца на три, а то и на полгода, что, впрочем, было не в диковинку для всех обитателей дома, владельцем которого был Мирахмедбай. Появлялся Семен Ильич еще более подавленным, растерянным, но вскоре вновь обретал свой язвительный тон, тем более что после возвращения у него появлялись деньги, и он тратил их с безрассудной поспешностью, словно торопясь избавиться от них.
Сейчас было как раз такое время, потому-то Аскар-Нияз, едва они присели, предупредил Терского:
— Рассчитываемся по-немецки, Семен Ильич.
Замечание это позабавило Терского.
— Как вы сказали? — переспросил он и задохнулся от злого смеха. — Немецкий счет? Я согласен… — Он едва мог выговорить последние слова. Из покрасневших глаз его текли слезы.
Аскар-Нияз заерзал на стуле, но Андрей остановил его осторожным прикосновением.
— Счет-то у нас и впрямь немецкий. — Андрей доверительно наклонился к Терскому, который сразу перестал смеяться. — Да, — продолжал Андрей, отвечая на недоуменный и даже испуганный взгляд Терского, — мы с господином поручиком на днях сняли приличный банчок у одного мецената из Германии.
— У Хюгеля?
— У него, — Аскар-Нияз кивнул курчавой головой Он почему-то счел необходимым оправдаться. — Не обеднеет немец. Вы знаете, господа, полгода назад купил этот Хюгель вазочку у одного лепешечника. Маленькая такая вещичка, да еще с отбитым краем. Нарисован на ней какой-то верховой: едва-едва заметно. Так вот, я не поленился, выписал из Дрездена каталог. — Аскар-Нияз достал книжечку и подчеркнул ногтем одну строчку: «Ваза Минаи» из Нишапура, VII век, — прочитал он. — Оценочная стоимость пяти тысяч марок».
— А сколько уплатил за нее Хюгель? — поинтересовался Андрей.
— В лучшем случае, полсотни, — ответил Аскар-Нияз.
— Охота вам заниматься этой ерундой? — Терский зевнул.
— Не могу! — Аскар-Нияз стукнул по столу так, что бокалы подпрыгнули. — Грабят, шакалы, народ только потому, что он темен.
— Боже мой, господа-босяки! — простонал Терский. — В этой ли несчастной ночной вазе дело? А нефть? Вы прикинули бы, сколько ее высасывают из здешних гиблых песков! Целая стая воронов у разлагающегося трупа восточной цивилизации. Не правда ли, хорошо сказано! И ляд с ними! Мы будем пить и на все это плевать. Потому что политика — для полнокровных и широкогрудых, а мы с вами, увы… — он пошарил взглядом по залу, слабо освещенному несколькими лампочками в желтых плафонах. — Где же этот проклятый официант, черт возьми? Гусейн! Что происходит в этой яме?
В зале появился арендатор. Длинноносое лицо его было серо.
— Не гневайтесь, высокочтимые, — произнес он, сложив руки на груди. — Сейчас я сам обслужу вас. Гусейн-заде немного прихворнул.
— А хоть бы и издох, — сказал Терский. Он умело заказал закуску, рыбу, горячее и велел принести прежде всего коньяк и лимон. Потом он чуть скосил глаза на соседний столик, за которым молча застыли белокурый князь Владислав Синяев, молодой человек с нервным, надменным красивым лицом и бледная, большеглазая Ася Антонова — пара, которую Андрей ежевечерне встречал в салоне у мадам Ланжу.