Приключения 1989
Шрифт:
Титов пел песни военных лет так, как люди поют навсегда запомнившиеся песни своей юности. Не думаю, чтобы на фронте они пели другие, громкие и торжественные. Эти пришли уже потом, зазвучали в радиоприемниках и телевизорах, многоголосые и профессионально исполняемые. Те, что пел Титов, были написаны не для мирных лет, а для перерывов между боями. Я ждал, споет ли он «Давай закурим!», и обрадовался, когда прозвучало «Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать», и подумал, конечно же, будем, с радостью и тихой щемящей тоской будем вспоминать свою юность.
На аэродроме всё сошло хорошо. Ольга совершенно не расстроилась, что за таможней остались мама и дядя Ахмед. Причем оказалось, что именно Ахмед больше, чем я мог ожидать, огорчен её отъездом. Наверное, он сегодня впервые понял, что скоро и мы уедем и скорее всего больше никогда не вернемся. Ахмед трогательно, со слезами на глазах прощался с Ольгой, притащил откуда-то огромный букет роз, и потом они с Наташей стояли на смотровой террасе до тех пор, пока самолет не поднялся в воздух.
В зале ожидания я купил Ольге мохнатую японскую собачку ярко-красного цвета с длинной синтетической шерстью и расческой на шее, и дочка сразу же принялась за дело. Потом мы выпили в баре лимонного сока на прощание и пошли в самолет. В салоне Ольга прильнула к иллюминатору, крепко обняв собачку, и мне даже стало обидно, что она не обратила особого внимания на отсутствие мамы и мой уход. Ещё немного, и самолет понесет её к бабушке, где, несомненно, сумеют оценить новую игрушку.
Лика пошла за мной и Вовкой по проходу между креслами до самого трапа. Слова здесь мало что могут сказать, и я нарочно не стал оставлять их вдвоем: чего доброго разревутся. В Ликином взгляде я читал любовь и мольбу, и этот её взгляд не делал различий между мной и Вовкой, и только теперь я понял, как мы все стали друг другу дороги за эти немногие дни.
Я шел по летному полю и думал, что, к сожалению, моя дочь не сможет рассказать там, в Москве, чем мы тут занимаемся и как работаем. В лучшем случае скажет важно, когда спросят:
— У папы очень много работы.
В самом деле, о работе судят по результатам. И если мы сегодня или завтра добьемся результатов, тогда и место для нескольких строчек в газетах найдется. И кому надо, там, на Родине, поймут, что мы своё дело сделали.
Вовка подтолкнул меня локтем.
— Видишь?
По летному полю к большому американскому самолету шла группа людей. В четверых без труда угадывались переодетые полицейские. Они плотно окружали пятого с рукой на перевязи.
— Тот самый, что стрелял в полицейского. Можно было бы и попрощаться, — сказал я Вовке.
— Лучше устроить по этому поводу небольшой салют.
— Попробуем.
— Салют будет, — уверенно сказал Вовка.
— Парень, конечно, дёшево отделался.
— Не хотят обострять отношений, — Вовка пожал плечами.
— В конце концов, это их дело. Наше дело, чтобы сегодня всё прошло без сучка и задоринки, — я обернулся, суеверно ища что-нибудь деревянное.
— Не переживай. Всё решится сегодня ночью. Помешать они уже не сумеют.
Наталью инструктировать не приходилось, и всё же я на всякий случай предупредил:
— Сегодня и завтра из дома никуда не выходи. Я или позвоню, или заеду. В любом случае завтра пришлю за едой Ахмеда, с ним черкну несколько строк. Не скучай.
— Будь осторожен, — сказала Наталья.
Я усмехнулся. Наталья советовала мне быть осторожным тогда, когда опасность, для нас с Титовым по крайней мере, была позади.
Обстановка была такая: несколько дней самолеты-разведчики совершали облеты новых позиций, но не бомбили. Их тоже не трогали. Сегодня ночью несколько дивизионов переместят на запасные позиции, а три или четыре на совершенно новые, в те самые вполне мирные на вид деревушки. И завтра самолеты-разведчики должны быть сбиты, как только появятся. Это послужит началом.
Офицеры начали разъезжаться, когда стемнело. По трое в машине, и у кажой группы своё направление, свой дивизион, свой маршрут. Семенов и Вовка уехали в первой группе.
Через час-два ночная пустыня проснется, ослепленная фарами сотен машин. Они выйдут из своих укрытий, медленно пройдут несколько километров и снова скроются в темноте. Зоны размещения дивизионов оцеплены полевыми войсками, так что агентурная разведка уже не сработает. Да и не так-то легко ночью в безбрежной пустыне определить координаты и смысл этого движения.
Самыми тяжелыми для нас с Титовым были первые два часа, когда все ещё были в дороге. И хотя в кабинет принесли кровати, уснуть я не смог, сколько ни старался. Перед глазами стояла карта с ожившими веточками дорог, по которым двигались машины с сонными, поеживавшимися в ночном холодке солдатами, поднятыми по тревоге и не знающими даже, куда их везут. Потом тихая, уже не раз пережитая суета на новом месте, с приглушенными словами команд и точными движениями напряженных тел, постепенно возвращающаяся уверенность во всех проснувшихся, согревшихся мышцах и снова вынужденное ожидание своего часа — когда? Кто первый?
Через два часа мы начали получать сообщения. Дивизионы пошли. Ещё через три доложили боевую готовность.
А ещё через час начало светать.
Я вышел на балкон. Город спал, широко раскинув руки, и его дыхание было размеренным и здоровым. Утром город казался беззащитным, как ребенок, и мне подумалось, что вот за такого, какой он сейчас, не жалко отдать жизнь. Потому что у него всё ещё в будущем.
Под птичий гомон и трескотню всходило солнце. Первые его лучи ласково погладили башни небоскребов, словно провели по ним беличьей кисточкой со светло-желтой краской, потом соскользнули на острые верхушки минаретов, превращая их в факелы золотистого огня, и наконец залили весь город, согревая его тёплым дыханием. Это самый приятный час для сна, когда тело забыло, что такое дневная жара, и хочется накинуть на себя легкое одеяло, укрыться с головой и спать, пока не надоест. В этот час молчат даже умиротворенные сторожевые псы, и только птичий гомон убаюкивающе плещет за окнами, прикрытыми деревянными жалюзи.
Те, кто должен разорвать мирную тишину этого утра, наверное, завтракают, а пока они за кофе перебрасываются ленивыми шуточками и закуривают первые сигареты, их самолеты снаряжают для боя. Подвешивают под крылья кассетные ракеты и бомбы, проверяют, достаточно ли патронов у пулеметов и пушек, работают ли приборы, мгновенно реагирующие на луч локатора и фиксирующие направление бомбового удара. Я представляю себе, как они идут по летному полю в облегающих тело комбинезонах, держа в руках шлемы с нарисованными на них геральдическими орлами, бойцовскими петухами и яркими стрелами. Самоуверенные, спокойные от сознания своей безнаказанности, они идут не на убийство — на работу, за которую им хорошо платят. Им всё равно, кто сгорит в их бомбовом напалме или в чье тело вопьются тысячи крошечных иголок из их ракет — люди в военной форме или дети в желтых школьных костюмчиках.