Приключения Мишки Босякова, кучера второй пожарной части
Шрифт:
— Да я тебя, паразита, опешил Стяжкин, — в остроге сгною! Да я...
— Нe могу, господин брандмейстер, — отвечал с каланчи дрожащий Киприян, — не могу против совести идти... Набатом нельзя шутить...
— Я вот залезу к тебе! — продолжал бесноваться Стяжкин — Я вот тебе покажу!..
— Не пущу, господин брандмейстер! — чуть не плача, крикнул Киприян. — Люк сверху захлопну!
— Захлопнешь?.. Ах ты, прорва! — взревел брандмейстер, но Галина Ксенофонтовна схватила мужа за воротник.
— После накажешь дурака, — сказала она спокойным тоном. А сейчас делай, как велю я... По телефону
До приезда пожарных Киприян так и не покинул свой пост. С каланчи он наблюдал и встречу похоронной процессии с уланами, и все дальнейшие события. Стяжкин же, считая, что наступил «праздник на нашей улице», «подбодрился» несколькими рюмками русской «горькой» и с нетерпением ожидал, когда Киприян спустится вниз и когда придут вести о наказании «строптивых подчиненных». Поэтому можно представить его удивление при виде целого и невредимого обоза, остановившегося у депо. Как только лошади были распряжены, взбудораженный Стяжкин приказал всему личному составу выстроиться у казармы. Ермолович нехотя затрубил «сбор».
— Господин брандмейстер, — шепнул кузнец Шевич, пробегая мимо Стяжкина, — если нам и Киприяну нагадите, берегитесь... На плахе голову сложу, но сперва вас изуродую...
Стяжкин растерявшись от неожиданной угрозы Шевича, занервничал. Что-то надо было предпринимать, но что? Вот этого-то «что» брандмейстер и не мог придумать: Галины Ксенофонтовны его верной советчицы, поблизости не оказалось и бешеный от злобы и страха, он крикнул необычным, визгливым голосом:
— Разойдись!..
Однако через пять минут личный кучер Кузьмич повез брандмейстера в военную комендатуру. Но именно в это время там получили телеграммы о катастрофе на фронте, и Стяжкин отправился назад не солоно хлебавши. И как ни зудила его потом целыми днями супруга, как ни призывала «быть настоящим мужчиной» и взять «олухов-пожарных» в ежовые рукавицы, брандмейстер сник и предпочитал отсиживаться на кухне и глушить в одиночестве водку. Распорядком в части стал ведать Фалеев...
Из города постепенно эвакуировались штабы воинских частей, исчез и штаб Сибирской армии. Вся власть перешла в руки казачьего атамана Дулепы. Его «удальцы» «шалили» в городе: грабили богатые дома, не считаясь с тем, что их хозяева сочувствовали Колчаку, громили магазины, поджигали склады и хвалились смять любые силы, которые сунутся за Уральский хребет. Мишка сам однажды видел, как два пьяных дулеповских казака разбили витрину шляпного магазина и со смехом нацепили на свои пики фуражки, цилиндры, котелки, чепчики и детские панамки...
«Положение на Уральском фронте — вполне нормальное, — успокаивали читателей газеты.— Наши неудачи имеют лишь местное значение. Весь вопрос сводится к выигрышу времени и упорной обороне. И будет, несомненно, правильным сделать вывод: в самый непродолжительный срок произойдет перелом в военных действиях, конечно, в нашу пользу. Большевики начнут не отход, а бег...»
Однако бег начали не большевики, а колчаковцы. Вместе с ними, не понюхав даже пороха, удирал и батальон Гемпширского полка. На Покровском проспекте как-то утром опять появились железнодорожные вагоны, и английские солдаты лихорадочно грузили свое имущество и своих мулов. Все понимали, что белогвардейская власть в городе доживала последнюю неделю. Признаки агонии были налицо. И в эти дни Мишка снова увидел Прохора Побирского, уже в чине ротмистра, с тусклыми золотыми погонами и с черной повязкой на левом глазу.
Прохор вместе с атаманом Дулепой ехал в открытом автомобиле, который раньше принадлежал начальнику штаба Сибирской армии. По бокам и позади скакали казаки из личного атамановского конвоя. А Мишку в тот день Фалеев поставил часовым около главных ворот.
Парень по-настоящему был горд оказанным доверием и важно разгуливал перед депо. Но, заметив Прохора и решив про себя, что тот специально вернулся в город, чтобы расправиться с пожарными, Мишка растерялся и юркнул в полосатую караульную будку. К счастью, его подозрения не оправдались: автомобиль и казаки пронеслись мимо.
— Так, баешь, твой Побирский здесь? — переспросил дядя Коля, когда парень рассказал старшим друзьям о неожиданной встрече. — Какого лешего ему еще надобно?
— Леший Побирскому не требуется, — ответил за Мишку Геннадий Сидорович. — Другие дела, поди, привели...
...Утром Мишку вызвала к главным воротам Катерина. Александр Гаврилович вместе со своими лошадьми и экипажами собирался удирать в Сибирь и звал кухарку с собой.
— Я и пришла, Михаил, золотко, к тебе, — жалобно говорила Катерина. — Извозчики, знаешь, кто куда... Дедушка Битюков в деревне Палкино у внука хоронится... А Прошка казаков к нам прислал. Они хозяину помогают добро грузить, коней впрягают.
— Чё смеяться-то! — строго сказал Мишка и, сам того не замечая, повторил слова дяди Коли. — Разве русские пожарные людей в беде оставляют?.. Идем, тетка Катерина, к Похлебаевым. Схоронишься пока у них!
Но только он успел познакомить Катерину с Лидией Ивановной и Люсей, как на каланче загудел тревожный набат. Мишка, забыв обо всем на свете, побежал в конюшню, и вскоре линейки и бочки с неистово скачущими под прямым углом к коренникам пристяжными помчались в сторону Разгуляевского сада.
А когда через полтора часа усталые и перемазанные в саже пожарные вернулись, их ожидал сюрприз. Около депо обоз встретили казаки-дулеповцы.
— Гони во двор, не задерживайся! — приказал молоденький хорунжий.
И во дворе пожарных караулили казаки: на крыльце же брандмейстерской квартиры стояли Прохор и Стяжкин. Стяжкин был в полной парадной форме.
— Равняйсь! — властным голосом крикнул он. Присутствие офицера вернуло ему былую уверенность.
Обоз начал выравниваться, как на смотр.
— Отставить! — взревел Стяжкин, кося глаза на Прохора. — Распустились вы у меня...
— Тихо, брандмейстер! — оборвал его Прохор. — Где твой выездной экипаж?
— Фалеев! — обратился Стяжкин к помощнику. — Займи свое место на коннолинеечном ходу!
— Слушаюсь, господин брандмейстер! — почтительно ответил Фалеев.— Будет исполнено...
Стяжкин взгромоздился в экипаж, а Прохор, спустившись с крыльца, поправил черную повязку и, опираясь на саблю, громко сказал: