Приключения Ромена Кальбри
Шрифт:
Едва я закрыл дверь, как мне в голову пришла блестящая идея. Я вернулся. Луны не было, но ночь не была темной, и предметы можно было различать в темноте. Я взял стул, кое-как пристроил его на своей кровати и влез на него: так я мог достать до крокодила, висящего под потолком. Я перерезал веревку, и крокодил шлепнулся прямо на кровать. Тогда я слез на пол. Уложив крокодила в постель, я прикрыл его с головой одеялом.
Представив себе физиономию дяди, когда он вернется
Представив себе физиономию дяди, когда он вернется в понедельник и найдет в моей постели спящего крокодила, я расхохотался: чего доброго, он вообразит, что меня съел этот крокодил. Эта шутка была моей благодарностью дяде за «заботу и учение».
Удивительно, какую уверенность придают человеку четыре стены и потолок над головой! Когда я очутился в саду Бугура после того, как, цепляясь за стену, благополучно добрался до земли, мне уже не было так смешно. Я с беспокойством оглядывался вокруг: кусты в темноте принимали фантастические очертания, в чаще ветвей зияли какие-то черные дыры, на которые я старался не смотреть. Легкий ветерок прошелся по ветвям, листья зашелестели. Не зная, что предпринять, я бросился в будку Пато. О, Пато, мой милый Пато! Если бы ты был здесь, я, может быть, и не убежал бы.
Я всегда считал себя храбрым; но что же стало со мной теперь? Мои ноги отказывались бежать, зубы стучали. В конце концов мне стало стыдно, что я такой трус. Я подбадривал себя изо всех сил: ведь если я так боюсь, то не лучше ли мне вернуться к дяде? Я выбрался из собачьей будки и пошел прямо к дереву с раскинутыми ветвями, которое, казалось, говорило: ты не уйдешь далеко. Оно не шевелилось, но птицы, испуганные шумом моих шагов, разлетелись с криком. Напугав других, я приободрился сам и подошел к стене, отделяющей сад от поля, перебросил свой узелок, а потом и сам перелез через нее. На всем пространстве, сколько мог охватить глаз, поле было пустынно, стояла оглушительная тишина – ни звука кругом. Я соскочил на землю и побежал.
Я бежал, не останавливаясь, больше часа. Мне было страшно. Мне казалось, что если я остановлюсь, то умру от страха. Наконец дыхание мое сбилось окончательно, я остановился и оглянулся: передо мной был луг, на лугу была плотина, которая отделяла мутные болотные воды от моря. Было время сенокоса. Через дымку белого пара я различал сметанные на лугу копны и дорогу. Я выбежал на луг и бросился в сено. Вероятно, я прошел больше двух лье, теперь я чуть ли не на краю света и могу, наконец, передохнуть вдали от дяди и его щедрот.
Взволнованный, утомленный ходьбой, с ноющей раной на голове, ослабевший от голода, измученный, усталый, я лежал на сене и ждал рассвета. Вскоре, убаюканный кваканьем лягушек в болоте, под их оглушительный концерт я заснул.
Проснулся я от утреннего холода и сырости, которых мне не приходилось испытывать прежде. Звезды побледнели. Большие белые полосы прорезывали синеву ночи, по лугу тянулся туман, он стлался, как дым от сырых дров. Моя одежда промокла насквозь, будто я вылез из воды. Я дрожал всем телом от холода. Хотя сено и согревало меня с одной стороны, но с другой его охлаждала роса.
Но еще более, чем холод, меня мучило сознание одиночества и беспомощности. Меня охватило смутное беспокойство и страх перед неизвестным будущим и неопределенным настоящим. Кораблекрушение, необитаемый остров не казались мне теперь такими заманчивыми, как вчера. Я приходил в отчаяние от одной мысли, что я не вернусь
После некоторого размышления я пришел к другому решению: я пойду прямо в Пор-Дье. Я не могу отправиться в Гавр, не повидав матери. Вечером я могу спрятаться в рубке нашего корабля, защищающего дом от морских ветров, и пробыть там до утра. Она и не узнает, что я был совсем рядом с ней. По крайней мере, я унесу с собой воспоминание и, если я не прав, оставляя ее одну, то мне самому, во всяком случае, не будет так тяжело.
Я взял свой узелок. Сегодня мне надо было пройти хотя бы двенадцать лье, и больше мне нельзя было терять ни минуты. Скоро взойдет солнце. Издали уже стало слышно щебетание птиц.
Я собрался с силами и пошел, и мне уже не было так грустно и тяжело; розовое зарево на востоке согревало своим светом и меня, и мои мысли, и все вокруг. Отчаяние, навеянное темнотой, рассеялось.
Туман, клубясь, поднимался над землей, на его беловатом фоне выступали темные старые подрезанные кроны ив.
Легкий ветерок пробежал по деревьям, стряхивая ночную росу. Трава и цветы, просыпаясь, тянулись навстречу солнечным лучам. Легкий аромат цветов наполнял воздух. Наступал день.
Мне вскоре пришлось подумать и о том, что природа, конечно, прекрасна и ею можно любоваться, но не мешало бы и подкрепиться: всюду меня окружали цветы, а плодов нигде не было видно. Может быть, мне и не следовало рассчитывать на случай, надеясь, что меня где-нибудь покормят или что я найду что-нибудь поесть.
Пройдя еще несколько шагов, я почувствовал сильнейший голод. В полях решительно ничего съедобного не было. В деревнях, через которые я проходил, по случаю воскресенья на столах у трактиров стояли блюда с большими кусками мяса. На окнах и прилавках в булочных лежали караваи хлеба, и золотистые лепешки распространяли запах поджаренного масла. При одном только взгляде на них у меня текли слюнки и сосало под ложечкой.
Когда один несчастный должник дяди жаловался ему, что он умирает с голоду, дядя не преминул посоветовать ему затянуть потуже поясок. И вот теперь я тоже попробовал это средство. Вероятно, те, кто указывает на это средство, никогда не применяли его. Я стянул жилетку на животе так, что едва мог дышать, мне стало жарко, но голод не утихал. Я решил, что если я буду меньше думать о нем, то буду меньше страдать, и я запел. Люди на дороге с удивлением оборачивались на мальчишку, который едва плелся с узелком в руках и во все горло распевал какие-то песни.
Песни не удавались – горло совсем пересохло. К голоду прибавилась жажда. К счастью, жажду утолить было проще: по дороге попадались ручейки, сбегающие к морю, и скоро мне попался один из них. Я выбрал чистенькое местечко, стал на колени, прилег к ручью и начал пить. Я пил, сколько мог выпить: нужно было наполнить желудок, если не пищей, то хотя бы водой. Помнится, однажды во время лихорадки я не ел четыре или пять дней, только пил воду.
Четверть часа спустя я обливался потом: это вода под влиянием солнца выходила наружу. Ужасная истома отнимала у меня последние силы, и сердце мое замирало. Я едва смог дотащиться до дерева, чтобы присесть в его тени. Никогда еще я не чувствовал себя настолько слабым: в ушах шумело, в глазах мелькали красные круги. Я был совсем недалеко от деревни. Но какая польза мне была от соседства людей, у меня же нет ни единого су, чтобы купить себе хлеба.