Приключения во дворе
Шрифт:
Отец посмотрел на Пашу удивлённо. Впрочем, ничего плохого отцу не приходило в голову. Он просто не мог понять и ждал объяснений.
— Украл, — спокойно сказал Паша.
Отец усмехнулся. Ему нравилось, что сын умеет шутить и понимает шутки. Но глаза у отца оставались серьёзными.
— Ну, а всё-таки?
— Можно бы, конечно, вас подольше помучить, — снисходительно сказал Паша, — но очень хочется телятины. Завтра должен внести эти деньги за радиоаппаратуру. Решили ещё три двора радиофицировать.
— А-а-а, — сказал отец, — значит, ещё три дома лишатся покоя.
Отцу нравилось, что сын увлекается радио. Вообще в семье было принято восторгаться друг другом. Мать восторгалась отцом и Пашей. Отец восторгался Пашей и матерью. Паша восторгался родителями. Конечно, весь этот восторг не выражался прямо. Все делали вид, что подшучивают друг над другом, что друг у друга не замечают достоинств. Однако, когда мать говорила про отца или Пашу, или отец говорил про мать, или Паша говорил о родителях, слушателю, несмотря на иронический тон, становилось ясно, что все трое замечательные, прямо-таки необыкновенные люди. Само собой разумелось, что мать удивительная красавица, необыкновенная умница и замечательная хозяйка. Отец всегда побеждал всех противников в министерстве, а если почему-либо не побеждал, то объяснял это тем, что противники плохие люди, ничего не смыслящие в работе. Из шутливых рассказов отца о служебных делах все понимали, хотя отец как будто и старался это скрыть, что им восхищаются все, включая министра, что начальник главка без его советов ничего не решается предпринять и если отец уйдёт из министерства, трудно себе представить, как они там без него обойдутся.
Когда к Севчукам приходили гости, родители говорили про Пашу как будто насмешливо и даже осуждающе.
Однако все, и сам Паша в том числе, понимали, что так они говорят потому только, что говорить иначе нескромно, на самом же деле Паша мальчик удивительных способностей, необычайно развитой, с очень широким кругом интересов и глубокими знаниями.
В доме часто велись разговоры о высокой принципиальности матери и отца, которую, разумеется, Паша целиком унаследовал. Для Пашиных родителей не играло и не могли играть никакой роли общественное или служебное положение человека. О каждом судили только по личным достоинствам и в зависимости от этого принимали его лучше или хуже. Паша, однако, был мальчик сообразительный и довольно скоро заметил, что когда приходил человек нужный, то почему-то каждый раз у матери случайно в буфете оказывались и дорогие закуски, и хорошее вино, что родители в этом случае оба были нарядные, весёлые и очень гостеприимные. Заметил он и то, что если приходил человек ненужный, то получал в лучшем случае стакан чаю, мать не выходила из своей комнаты, а отец торопился поскорей выпроводить гостя.
А на следующий день Паша опять слышал, что для родителей не играет и не может играть никакой роли общественное или служебное положение человека. Не нужно было быть большим мудрецом, чтобы прийти к выводу: разговоры о принципиальности — это одно, а поступки совсем другое. Причём разговоры не мешают поступкам, и поступки — разговорам. А отсюда, в свою очередь, следовало, что если родители живут двойной жизнью, то может жить двойной жизнью и Паша.
Могло, конечно, случиться и наоборот. Наблюдая двойную жизнь родителей, мальчик мог навсегда получить отвращение ко всякой лжи и неискренности. Но, однако, требовало преодоления желаний, отказа от удовольствий. Шить двойной жизнью было удобнее и проще. Угрызений совести быть не могло, потому что родители жили тоже так.
— Ты, мама, не забудь положить деньги обратно в карман, — небрежно сказал Паша. — А то хорош я буду, растратив общественные средства.
— Складчина? — спросил отец.
— Да, — кивнул Паша, — кстати, папа, приготовься ещё к одному расходу. Будем собирать на оборудование лагеря. Деньги, конечно, отпускают, но кое-чего не предусмотрели. А мы решили, что каждый год лагерь должен становиться лучше и лучше.
— Переживём, — сказал отец. — На полезное дело денег не жалко. Сколько нужно?
— Три рубля, — сказал Паша. — Я думаю, что меньше неудобно. Всё-таки семья у нас обеспеченная.
Отец кивнул головой. Паша был доволен: чуть было не погорел и, вместо того чтобы объяснять, увиливать, признаваться, ещё заработал трёшку. Чтобы превратить поражение в победу, тоже надо голову на плечах иметь.
За окнами было ещё светло, и всё-таки по неуловимым признакам, по особенному летнему вечернему свету, по тому, что со двора уже доносился стук костяшек — стало быть, игроки в домино пришли с работы, пообедали и предались любимому своему занятию, — по неуловимому чувству покоя, звучавшему в голосах, доносившихся со двора, было ясно, что наступал вечер. Лаяли собаки, которых вывели погулять, где-то вдруг отчаянно заорала кошка: толп наступил ей кто-нибудь на хвост, то ли за ней собака погналась. Пожилые люди рассаживались по скамеечкам, чтобы подышать свежим воздухом и обменяться мнениями по поводу событий мирового масштаба и событий, случившихся во дворе.
Вечер не торопясь шёл над городом, над районом, над кварталом.
Миша ложился спать. Он уже умылся под строгим контролем Анюты и тщательно вычистил зубы, хотя и жаловался, что паста невкусная и ему противно. Анюта собралась писать письмо отцу. Теперь она понимала, что это совсем не так просто, как ей казалось вначале. Ну, хорошо, мама ошпарила руку и не может писать сама. Мама будто бы сидит рядом и то диктует Анюте, то просто подсказывает, о чём написать. А почему они всё же не уехали на Украину? Из-за того, что мама ошпарила руку? Отец умница, он сразу поймёт, что это чепуха. Анюта подумала, подумала и начала писать так:
«Дорогой папа, у нас случилось несчастье. Только ты не волнуйся, потому что, сам понимаешь, если бы несчастье было большое, мы тебя вызвали бы телеграммой. Хотя мама и больна, но она говорит, чти не особенно. Врачи считают, что недели через две она и думать об этом забудет. Вот она сидит рядом со мной и говорит, что я пишу нехорошо, потому что ты испугаешься. Она ошпарила руку».
Анюта подняла глаза к потолку и стала себе представлять, как бы это всё могло быть. Вот сидит с перевязанной рукой мама. Сейчас ей уже не больно, но повязку снимать нельзя. Она сердится на Анюту, что та напугала отца, а отец и так небось там, на Чукотке, нервничает. Он ведь не то что спокойный, а просто выдержанный. Просто умеет держать себя в руках, а сам-то волнуется очень. Анюта сама помнит: проснётся, а у отца в кабинете свет, целую ночь ходит и ходит взад и вперёд. Всё думает: вдруг ошибся, напутал, неверно решил вопрос. Всё себя проверяет, проверяет.
Анюта подумала и стала писать дальше.
«Я тебе, папа, жалуюсь на маму, — написала она, — ещё и рука не была отпарена, а она вдруг решила не ехать на Украину. Она думает, что в будущем году мы поедем вместе с тобой. У нас в районе есть очень хороший пионерский лагерь, Мишу взяли туда, и над ним поставлен чудесный мальчик Паша Севчук. Его портрет приколочен к липе, его все очень уважают».
— Анюта, — сказал вдруг Миша, который, как ей казалось, уже засыпал. — Ты знаешь, Анюта, мне нужно завтра внести в лагерь три рубля. У нас есть ещё деньги?
— Деньги есть, — сказала Анюта, — но почему надо вносить в лагерь?
— Понимаешь, Анюта, мы, оказывается, решили, то есть не мы, меня ещё не было, но всё равно ребята, что, кроме того, что мы получаем по бюджету… Ты не знаешь, что такое «бюджет»?
— Ну, это вроде государственной кассы, что ли, — сказала Анюта.
— Так вот, год от году мы должны всё улучшать и улучшать лагерь и для этого даём кто сколько может. Паша Севчук, например, дал пять рублей, ну, а я решил, что три мы можем дать. Как ты думаешь, Анюта?