Прикосновение к идолам
Шрифт:
История книжки любопытна: с Таити Эльза писала письма Виктору Шкловскому, который жил тогда в Берлине. Получив два ее письма, написанных талантливо, литературно, Шкловский прочел их Горькому, и тот через Шкловского рекомендовал незнакомой ему Эльзе сделать книгу и дал несколько советов. Горький пригласил Эльзу в Сааров, где, по прочтении рукописи, долго разговаривал с нею. Так появилась книга, которую и сегодня читаешь с интересом.
Виктор Шкловский и Эльза Триоле не только были знакомы, но он был долго влюблен в нее и два раза делал ей предложение. Она вдохновила его на «ZOO» — роман, который издают и переиздают. Поразительно, что обе сестры обладали даром вдохновлять писателей на создание литературных произведений, часто выдающихся, порою гениальных. Но делали они это не сознательно, не «целенаправленно», а просто в силу своей личности и своей сущности.
Это глубокое чувство Шкловский сохранил до конца своих дней.
Они виделись редко — жили в разных странах, но хорошо знали друг друга по книгам. Эльза переводила Шкловского, она ценила его как писателя, хотя высказывала и такие суждения (в письме к ЛЮ): «Просмотрела Витину книгу. Не берусь судить серьезно,
Сестры переписывались более пятидесяти лет, и большинство писем сохранилось. Они лежат в архивах Москвы и Парижа. Переписка эта интересна и панорамой культурной жизни, и литературными суждениями, и сложной мозаикой политической жизни Франции, и знаменитыми персонажами XX века, и обычными житейскими делами…
Письма молодых лет — в числе прочего — пестрят разговорами о моде, описанием блузок, цветом губной помады, формой шляп и названиями духов. В них рисунки платьев, фасоны причесок, высота каблуков, что носят в Париже. Но с годами все чаще мелькают рецепты лекарств, просьбы прислать пилюли, инструкции насчет инъекций, вопросы относительно кардиограмм и давления… Правда, тема одежды окончательно не исчезает, но больше внимания уделяется, скажем, не модной обуви, а обуви удобной. И на первое место ставится не фасон осеннего пальто, а его легкость. И это естественно, когда женщинам под восемьдесят. Но в каждом письме по-прежнему — литература, искусство, рассуждения, описания событий и людей… Читаем пожелтевшие листы с крупными, ясными строками — почерк сестер был похож.
Письмо ЛЮ — через несколько дней после похорон Маяковского:
«Любимый мой Элик, что же написать тебе? Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я. Если б я или Ося были в Москве, Володя был бы жив.
Стихи из предсмертного письма были написаны давно мне и совсем не собирались оказаться предсмертными:
«Как говорят «инциндент исперчен», Любовная лодка разбилась о быт, С тобой мы в расчете и не к чему перечень, Взаимных болей, бед и обид».«С тобой мы в расчете», а не «Я с жизнью в расчете», как в письме.
Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера; обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле — а это на пятьдесят процентов — осечка. Такая осечка уже была 13 лет тому назад, в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу. Застрелился он при Норе, но ее можно винить, как апельсинную корку, о которую подскользнулся, упал и разбился на смерть.
Последние два года Володя был чудовищно переутомлен. К тому же еще — грипп за гриппом. Он совершенно израсходовал себя и от каждого пустяка впадал в истерику. Я проклинаю нашу поездку.
Пиши мне, Элик. Крепко, крепко обнимаю и целую вас обоих.
В 1935 году, получив ответ на свое письмо Сталину, она тут же все подробнейше описала сестре — и текст, и резолюцию, и немедленные результаты — а в следующем абзаце:
«Платье, которое ты мне прислала, я ношу не снимая. То же со шляпами. Если ты уже получила деньги, купи мне, пожалуйста, два полувечерних платья (длинные) — одно черное, второе какое-нибудь (если не слишком дорого, то что-нибудь вроде парчи, обязательно темной), и туфли к ним. Материи в этих платьях — позабавнее, туфли — тоже. Потом мне нужно 4 коробки моей пудры (телесного цвета); 3 губных карандаша Ritz — твоего цвета; румяна Institut de Beaut'e. Как видишь, список огромный, а денег мало! Скомбинируй как-нибудь. Если лень или некогда возиться — можно ничего не покупать, наплевать! Напиши немедленно все, что тебе нужно. Все могу прислать. Как твое здоровье? Напиши подробно.
Крепко вас обоих целую
Из писем ЛЮ нельзя узнать, что было в те годы в стране. А с той стороны приходили письма, где было все, чем жила Франция, — митинги и забастовки, политические скандалы и Испанская война… И полно чисто житейских подробностей.
(Лето 1937, Париж)
«Моя родная Лилечка! У нас волнение — послезавтра грандиозный вечер в пользу испанских детей, организованный «Ce Soir'ом». Арагоше сшили фрак! Портной приходит в 8 утра — мерить. Портниха одолжила мне платье — длинное, и накидку из перьев, как на Марлен Дитрих! Форменный маскарад. Если ты получаешь «Ce Soir», то увидишь, что на вечере участвуют Мистангет, Жозефина Бекер, и т. д. и т. д. Будет лотерея. Пикассо, Леже дали картины, мои связи с «couture» принесли нам платье от Лелонг за 2000 франков! Билеты от 10 до 100 франков почти все распроданы. В редакцию беспрерывно приходят актеры, между прочим обезьяна Тото! Она со всеми здоровается за руку (обезьяна большая, мне до плеча), как хорошо воспитанные дети, читает газеты и только что не разговаривает, а когда ушиблась, то ходила взад и вперед по комнате и совершенно по-человечески ныла — уй-уй-уй! <…>»
Вторая мировая война прервала общение, и шесть лет сестры ничего не знали друг о друге. И вот, наконец, первое письмо:
21 ноября 1944
«Любимые мои солнышки Элик, Арагошенька, когда мы увидимся? Когда мы получим хоть письмо от вас?
Элинька, мама умерла от порока сердца в Армавире 12 февраля 1942 года. Она лежала в лучшем санатории, лечили ее
Невыносимо беспокоилась о вас. Не знала где вы, живы ли. С тех пор, как французское радио сообщило, что вы оба герои — опять свет в окошке.
«Les yeux d'Elsa» так и не видела. «Creve-Coeur» была у нас несколько дней — это современная классика; не представляю себе стихов лучше! А ты что написала? Писала ли? Когда и если будет возможность — пришли книги: свои, Арагошины и еще чьи-нибудь, самые лучшие <…>
Каждый день жду вас — вдруг приедете! Где вы живете? Здоровы, сыты, одеты ли? Тепло, светло ли? Ничего-то о вас я не знаю…
У нас в квартире тепло, светло; мы сыты, здоровы. Ося редактор «Окон ТАСС», кроме того работает в театральном объединении, в «Крокодиле» и т. д. Я готовлю материал для Володиного «словаря поэтического языка» — буду делать с Осей. <…>
Все друзья и знакомые давно съехались.
Господи, как хочется поговорить с тобой… Обнимаю тебя, моя родненькая и Арагошеньку и целую и люблю, люблю, люблю.
Лиля
PS Через 2–3 недели выходит книга Катаняна «Маяковский. Литературная хроника». Это Володя — изо дня в день. Двадцать два листа!
Большой привет от нашей старой Аннушки. Она печет сейчас пирог с капустой».
Ответ Эльзы, Февраль 1945:
«Родная моя Лиличка, Жан-Ришар привез от тебя письмо и книжечку. Я уже знала что ты жива, какие-то люди видели тебя на улице.
Маму жалко. Я была убеждена что ее нет в живых. Значит, от немцев ее спасла смерть, спасибо смерти.
Наше хождение по мукам началось в 39-м году. 2-го сентября Арагошу призвали, 3-го октября был у меня грандиозный обыск. Ходили за нами шпики. Когда Арагоше это надоело, он отпросился из своего, в некотором роде дисциплинарного, батальона на фронт. Оказался он в танковой дивизии, которая отступала только по приказу, в конце мая пришлось им спасаться морем, если помнишь отступление из Бельгии, через Dunkerque в Англию, оттуда в Брест и через всю Францию, не переставая драться до армистиса. За мной в это время неотступно следили и несомненно бы посадили, если б не подоспело повальное бегство из Парижа.
Мы нашли друг друга невероятно быстро, в конце июня 40-го года, чудом.
В Париж мы конечно не вернулись. Остались в zone libre <…>
С «организацией» <Сопротивление.> связались в июне 41 года. Нам прислали из Парижа «язык» (мы тогда жили в Ницце), который должен был переправить нас через демаркационную линию. Тут нас сцапали немцы и посадили. Но они нас не признали и продержали всего десять дней, для острастки.
<…> Работали мы с intellectuels, Арагоше была поручена вся zone libre. Выпускали газету «Les Etoiles» и основали издательство: «La Bibliotheque Francaise». Нелегально, конечно. Сеть наша очень быстро охватила все отрасли науки, искусства, в организацию вошло примерно 50 тысяч человек, во всех городах начали выходить местные газеты докторов, юристов, учителей и т. д…
Из первых зачинщиков организации в живых только Арагоша да я, парижское отделение переарестовали и расстреляли. Люди были замечательные, близкие, будем по ним плакать всю жизнь <…>
В Париж мы вернулись 25-го сентября 44-го года, после освобождения. Гестапо было у нас несколько раз с обысками, приходила также французская полиция, но они только все перерыли, но ничего не унесли… В себя не могу притти от счастья, от Парижа, от друзей… Хотя в Париже сейчас и не весело, мне море по колено!
Вот тебе наша очень краткая биография. Я о вас столько думала и плакала, что девять лет прошло как девять дней, словно бы и не расставались. Без мамы стало скучно жить, оказывается, что жила я немножко и для нее: когда случалось что-нибудь плохое, думала — слава богу, мама не знает, а хорошее — мама будет рада!
Может быть и кончится когда-нибудь война, может быть вы приедете, или мы к вам приедем. <…>
Арагоша прихварывает, устал очень. Он совсем седой, но очень красивый. Я постарела, но морщины пока что приличные, а то бывает, что с души воротит. Седых волос не видно оттого, что волосы белокурые. Я уже привыкла к себе немолодой и не огорчаюсь, бог с ней с молодостью, тоже хорошего мало»…
Литературная жизнь Франции интересует ЛЮ не менее, чем советская литература — Эльзу. Поэтому в каждом письме Эльзы — книжные базары, суждения о своих книгах и оценки других писателей…
25 авг. 1958 г.
«Пишу, задуманную до фильма, повесть: «Розы в кредит» окончательное название. То нравится, то не нравится. Во всяком случае, она вылупилась вполне, бегло написана с начала до конца и сейчас я ее раздракониваю. Будет в ней страниц 200–250, отделаю — сто…»
В 1961 году:
«Много Достоевского подряд читать не могу. Сначала увлекает ум и сердце, а потом прощупывается система (в «Идиоте»), обязательное сочетание в персонажах самого низкого и возвышенного, обязательно не так реагирующие персонажи, как того ожидаешь… и у меня лично увлечение проходит. Пошлю тебе, Лиличка, книгу Сименона. Это автор бесчисленного количества романов, по большей части детективных, которые его и прославили, да и в остальных обязательна насильственная смерть — как и у Достоевского. Размахом таланта, интересом и жалостью к слабым мира сего, к обыкновенным и незаметным, он похож на Достоевского. Несмотря на огромные тиражи, Сименона недооценивают, он, может быть, и сам не сознает своего качества, поразительной остроты глаза, ни на минуту не убывающей, как будто он страдает постоянной бессонницей и не может не видеть и не слышать, беспрерывно. Только он не болеет падучей. У вас его переводили — не знаю, что именно. Он очень похож на Достоевского, только надрыв не у автора, а у его героев… И он ни на что не претендует. Правда, он и на каторге не был, а живет себе спокойненько с женой и детьми на юге Франции и пишет, пишет без конца… Что думает — неизвестно, он в своих романах отсутствует».