Примкнуть штыки!
Шрифт:
«Десять метров траншеи – лучше, чем метр могилы! Запомните это, ребята!» – это была его присказка, и курсантам она была знакома с первых же занятий в поле. Теперь она звучала по-иному. И он старался её не произносить.
Когда офицеры, низко припадая к земле, ушли на правый фланг, в соседний взвод, из своего окопа выглянул помкомвзвода Гаврилов, окинул склон холма, на котором копошились знакомые фигуры курсантов, и рявкнул:
– Приказ понятен?! Выполнять, как приказано! Сам проверю! И если замечу халтуру, будете копать ещё и отводы! Десять метров траншеи лучше, чем метр могилы! Ясно?
Лопаты во втором взводе застучали чаще. С этим громилой лучше не связываться. В бою он превращался в совершенного зверя. Но рядом с ним было не так страшно. Взвод как будто почувствовал: в самый трудный момент помкомвзвода сообразит, как надо действовать, подаст команду, а им, курсантам, нужно не медля выполнить её, и любая опасность, любая беда, как слепой осколок, пронесётся мимо.
– Глубже зарывайтесь в землю,
Кому не ясно… Всем ясно. И именно поэтому реакция на очередные наставления старшего сержанта Гаврилова была следующей. Кто-то из курсантов, не выглядывая из своей ячейки, вдруг сказал твёрдым голосом ровни:
– Хорош учить, Гаврилов! Сами знаем, для чего окоп нужен.
Помкомвзвода нахмурился и уже набрал в лёгкие воздуха, чтобы извергнуть очередное ругательство, но передумал, усмехнулся и покачал головой. Он даже не привстал из своего ровика, чтобы посмотреть, кто это в их взводе появился такой шустрый. Какая разница, кто? Курсанты становились солдатами, и им уже не подходил тот тон, которым он крыл-воспитывал их в училище и по дороге сюда. Сегодня его «сучата» только в Дернове и в окрестностях уничтожили огнём и штыками около сорока неприятелей. Отличились даже те, на кого он и не рассчитывал, и чьи боевые качества он явно недооценивал.
В соседней ячейке усердно сопел курсант Денисенко. Часто стучал лопатой, с крёхтом и хаканьем рубил берёзовые коренья, дёргал соплёй и что-то бормотал. Штаны его, видимо, ещё не просохли. «Небось мёрзнет, сучонок», – подумал сочувственно помкомвзвода и понюхал окружающий воздух. Но запаха своего подчинённого Гаврилов не уловил. Пахло прелой листвой и порушенной землёй. Во время боя с Денисенко происходило непонятное. Он постоянно мочился в штаны, при первой опасности падал на землю, распластывался, как мышь под доской, буквально прилипал к спасительной почве, и поднять его было почти невозможно. Но когда помкомвзвода подбегал к нему, приподнимал за воротник шинели и встряхивал, тот живо вскакивал и впадал в совершенно иное состояние: это была либо истерика на грани разрыва сердца, либо буйный восторг: он визжал, рычал и вырывался вперёд, потрясая своей винтовкой с примкнутым штыком. Однако после того как в Дернове он заколол здоровенного гренадера, в нём произошла некоторая перемена. Он осмелел. Его уже меньше клонило к земле. В цепи шёл, не нарушая интервала и молча. Но мочиться не перестал. «Нервное», – понял Гаврилов и стал опекать курсанта.
Помкомвзвода вылез из ровика, глотнул из фляжки, пополоскал рот и выплюнул за бруствер, снова принюхался.
– Денисенко!
Тот высунулся из окопа, утёр красным кулаком под носом.
– Поди в ручей, штаны замой. Пока не стреляют. Несёт, как от престарелого кобеля.
– Да чего тут… Уже ж высохло, товарищ старший сержант, – буркнул Денисенко.
– Тьфу т-ты! Высохло у него…
Вечером, когда с самого дна оврага и из лесу по лесным дорогам и коровьим тропам выползла и заполнила всё пространство густая, тягучая, как дёготь, осенняя темень, быстро переходящая в ночь, пошёл дождь. Вначале он осторожно, как бы присматриваясь к склону перед ручьём, самому ручью и ольхам, росшим вокруг, обежал всё, а потом, видать, облюбовал местность и налёг густыми накатами, так что вскоре в окопы потекли холодный струйки с кусочками размытой земли и мелкими камешками. Курсанты укрылись трофейными плащ-палатками и шинелями и задремали на охапках принесённой с поля соломы. Те, кому не спалось или укрыться было нечем, доедали остатки каши, хрупали сухарями. Замерли, притихли в своих норах. Вспоминали – кто прошедший день, первую и вторую атаки, бегущих немцев, горящие грузовики и танки, погибших товарищей, кто родню, матерей, невест и друзей и тот счастливый мир, который оставили в родных сёлах и городах. На какое-то время на позициях курсантской роты установилась тишина.
Там и тут послышался храп спящих утомлённых людей. Не спали только боевые охранения, выдвинутые на правый берег реки и окопавшиеся там, да часовые в траншеях. Дождь вконец освоил их позиции и тихо, совсем не по-фронтовому шелестел в опавшей листве, мягкими осторожными лапками ходил по плащ-палатке, которой Воронцов закрыл сверху свой одиночный окоп, глубокий, под свой рост – для стрельбы стоя. Он сел на охапку свежей соломы, которая, ещё не тронутая ни дождями, ни морозами, пахла летом, нагретой солнцем землёй и изобилием минувшего августа. Воронцов пощупал солому, пустые, вымолоченные метёлочки, которые шуршали в пальцах, как кусочки пергамента, и понял – овсяная. Мягкая, хорошо вызревшая, шелковистая. Такой в селе всегда набивали матрасы. У них в Подлесном был даже день, всегда воскресенье, когда в колхозе раздавали солому. Бесплатно. Чтобы в зиму обновить матрасы. Это был настоящий праздник. С утра мать и сёстры вытаскивали на улицу матрасы со сбившейся и растёртой в труху и пыль старой соломой, распарывали их по шву, вытряхивали. Наматрасники несли на реку, на пральню, тщательно, с мылом, стирали и выполаскивали. Затем развешивали на жердях.
Успели ли перебить матрасы свежей соломой нынче? Может, и не до того было. Воронцов вздохнул, прощаясь с этими внезапно вспыхнувшими воспоминаниями о родине и родне.
Рядом возились пулемётчики Селиванов и Краснов, первый и второй номер РПД. Окоп им пришлось отрывать широкий, на двоих. У артиллеристов они раздобыли большую лопату и быстро расширили свой ровик, прокопали ход сообщения в сторону ячейки своего командира отделения. Селиванов убрал с бруствера ручной пулемёт, протёр его сухой чистой тряпицей, которую всегда держал в голенище сапога, продул прицел. После этой процедуры первый номер встряхнул тряпицу, разгладил её на колене, аккуратно, как носовой платок перед увольнением, сложил вчетверо и сунул обратно за голенище. Вскоре пулемётчики захрапели. Сперва Краснов, а следом за ним торопливо, будто догоняя товарища, и Селиванов. Они храпели так же дружно, как и работали лопатами полчаса назад.
Задремал и Воронцов, не в силах больше сопротивляться усталости и внезапному теплу, образовавшемуся в его тесном и случайном жилище, отгороженном от всего мира, от этой тревожной ночи и от всей войны тонкой парусиной солдатской плащ-палатки. Они воевали всего один день, но и этот день был уже войной. И война научила их многому. К примеру, ценить самые простые вещи, которым раньше никто из них не придавал особого значения. Даже вот такую минуту спокойствия и тишины. Она длится и длится, истончаясь с каждым мгновением, и надо молить судьбу о том, чтобы будьба не обрывала её. Охапку сухой соломы на дне окопа. Ведь в другой раз такая охапка может и не найтись, не оказаться под рукой или даже где-нибудь поблизости. Палатку над головой, сохраняющую тепло и надёжно закрывающую накопленное тепло от дождя. Сам окоп, достаточно глубокий, с прочными стенками. Тишину. И то, что в кармане после ужина осталась пайка хлеба, которую можно съесть в любой момент. Не сухарь, а настоящий хлеб, мягкий, пахнущий пекарней и полем! Всегда ли это будет у них на войне? Веки отяжелели, голова поникла на колени. «Надо бы каску снять, – вяло подумал он, а то голова болеть будет. Сейчас сниму…» Но ноги вдруг побежали по жаркому песку, по золотой косе, щедро намытой паводком по обрезу берега вдоль речки Ветлицы…
«Где это я? Неужто дома? Дома…» Над золотой песчаной косой с тихим хрустящим шорохом летали стрекозы. Легко, как легко и радостно бежать босиком по песчаному берегу, когда в тебя не стреляют! Ноги несут, как крылья. Куда несут его ноги? Домой… Домой… Вон они, крыши его родного Подлесного, уже виднеются среди ракит и сосен. И вдруг он запнулся, упал, и его понесло куда-то в сторону, в черноту, в промозглость, где со свистом и хриплым скрежетом летают рваные куски раскалённого металла… Куда его несёт? И откуда здесь, на песчаном, пронизанном золотыми лучами горячего солнца берегу, эта чернота и промозглость? Не хочу… Надо выбраться отсюда… Не хочу!.. Лучше – домой. Туда… Вон туда, где виднеются родные крыши! Туда…
– А-а-а! И-и-и!..
Воронцов вздрогнул, откинулся в угол тесного окопа, машинально снял СВТ с предохранителя, задержал дыхание, прислушался. В винтовке у него полный магазин, и Воронцов был спокоен. Каждый патрон, прежде чем защёлкнуть его в коробку магазина, он тщательно протёр, продул, погрел в своих ладонях. Они, те десять патронов, замеших под стволом его винтовки, не подведут. Не подведёт и винтовка.
– Оё! Оё! А-атпус-сти, с-с-ка-а!..
Вопил Денисенко. Это он испугал его, разрушил искусно сотканную из случайных обстоятельств и хрупких надежд паутину сна, и едва не утащил в промозглую черноту ужаса. Денисенко вопил истошно, по-бабьи. Как будто его убивали. Оказалось, он плохо закрепил над головой плащ-палатку, она провисла, накопила воды, и эта вода, отяжелев и изменив центр тяжести, обвалилась в окоп прямо на голову спящего курсанта.