Примкнуть штыки!
Шрифт:
– Ну, чего ржёте, третье отделение? Взвод демаскируете.
– А ты, сержант, почему своё отделение бросил? Ботвинский узнает, будет тебе…
– Ладно, отставить. Садись, Сань, мы гостей не прогоняем, – сказал Смирнов.
Командир третьего отделения сержант Смирнов сидел на ящике из-под гранат и курил длинную папиросу. У него был такой вид, как будто он находился не в траншее, а в шикарном ресторане. Папироса была только-только раскурена. Такие курсанты приносили из увольнения, куда случалось вырваться из расположения военного лагеря и побывать в Серпухове у родни или подружек. Тусклый медный огонёк папиросы озарял нос и вздёрнутую верхнюю губу Смирнова. Лицо его сияло сдержанной улыбкой триумфатора.
– Смирнов, гад ты этакий, расскажи ещё что-нибудь! – умолял его курсант, сидевший напротив; он всхлипывал и хрюкал от смеха, утирал рукавом шинели слёзы. – Пускай второе отделение послушает.
– Давай, Стёпа. Давай, командир. Тисни роман, как говорят блатные. Посмотри, маэстро, на публику – народ ликует и рукоплещет. А? Или уже всё? Пуста коробочка?
Сержант Смирнов затянулся ещё несколько раз, блаженно пуская вверх струйку сизого дыма, выдержал паузу, очевидно, необходимую для перехода к новому сюжету, уверенно дёрнул бровями и сказал:
– Сперва гонорарий.
– Сколько?
– Как договаривались, три штуки.
– Ого!
– Давай, давай. Искусство требует…
Курсанты нетерпеливо зашевелились, задвигались. И вскоре передали сержанту три папиросы. Тот вытащил из полевой кирзовой сумки картонную коробку «Казбека» и бережно сложил туда свой «гонорарий». Затянулся задумчиво, осветил медным тусклым огоньком вздёрнутую губу, захлопнул коробку «Казбека», как захлопывают перед любопытствующими шкатулку с драгоценностями.
– Эх, сержант, узнает политрук или ротный, влетит тебе по полной программе!
– У нас в отделении доносчиков нет. Или я ошибаюсь?
Все молчали.
– Ну, вот, слушайте, оболтусы. Было, значит, дело…
Курсанты замерли. В траншее установилась такая тишина, что слышнее стали раскаты дальней артиллерийской канонады к северу от шоссе. И все они какое-то время слушали её гул и рокот, будто пытаясь понять, что же всё это означает. На западе же, куда уходила, перебираясь в темноте через мост, Варшавка, всё было тихо. Молчали, затаившись где-то там, за Изверью, и боевые охранения.
– Была-жила молодая барыня, – приступил к обещанной теме сержант Смирнов. – Много перебывало у неё лакеев, и все они казались ей похабниками, и она прогоняла их от себя. А барыня богатая, и не сказать, чтобы жадная. Вот один молодец и сказал: «Дай-ка я пойду к ней наймусь!» Звали его, как и курсанта Гурьева, Иваном. Иван – крестьянский сын. Гурьев! Ты ведь у нас тоже парень деревенский? Гурьев, ты где?
– Здесь я, товарищ сержант. – И в углу траншеи привстал с соломы рослый курсант.
– Ну, вот такой же, как ты Гурьев, и тот Иван был. И вот пришёл он наниматься. «Смотри, голубчик, – говорит барыня, – я не пожалею денег, только с тем условием, чтобы бы ты не говорил ничего похабного». – «Как можно говорить похабное!» – отвечает он ей. В одно время поехала барыня в своё имение. Взяла с собой и Ивана. Как же без слуги в деревне? Подъезжают они к имению. Барыня смотрит: ходит стадо свиней и один боров…
И пошла, пошла новая история про сметливого Ивана, который, как и во всех русских сказках, вроде бы и увалень, ленив и простоват, и не его власть, но однако ж дело своё, хоть и дурацкое, и на этот раз выправил так ловко и деликатно, что и барыня вполне осталась довольна, и даже, можно сказать, в каком-то смысле счастлива, и него у самого нос в табаке…
Курсанты смеялись. Покуривали из рукавов шинелей, пускали вверх сизоватый дым, подтрунивали друг над другом. Пока кто-то из них, привстав на локте и подпихнув под себя охапку соломы, не сказал:
– Только я, товарищ сержант, что-то не понял юмора: кто у них больше с дуриной, Ванька или эта блядь?
– Да похоже, что ты, Семён, – сказал товарищу другой курсант, стоявший в своей ячейке возле ручного пулемёта; сержантскую байку он слушал вполуха, всё его внимание было обращено в сторону моста, где тихо журчала вода на камнях переката и белела широкая полоса шоссе. Вдруг он резко присел и сказал:
– Тихо, братцы! Похоже, идут!
– Кто?
– Немцы!
– К оружию! По местам! Быстро! – И Смирнов выглянул из траншеи.
Воронцов кинулся в своё отделение, расталкивая по пути дремавших курсантов. Впопыхах наступил на чью-то откинутую в проход руку.
– Ребята! Вставайте! Немцы!
Они вскрикивали и вскакивали на ноги. Гремело оружие, каски и снаряжение. Через минуту-другую его отделение и всесь взвод были готовы к бою.
Из мемуаров бывшего начальника штаба 4-й танковой группы армий «Центр» Вальтера де Болье:
«Московская битва была проиграна 7 октября».
Корреспондент английской газеты «Санди Таймс» Александр Верт, находившийся в те дни в Москве, впоследствии написал:
«Немцы намеревались блокировать окружённые в районе Вязьмы советские войска главным образом силами пехоты, чтобы тем самым высвободить свои танковые и моторизованные дивизии для молниеносного наступления на Москву. Но остатки 19-й, 20-й, 24-й, 32-й армий и группа генерала Болдина более чем на неделю сковали главные силы немецкой 4-й армии и 4-й танковой группы. Это сопротивление дало возможность Советскому Верховному главнокомандованию перебросить больше вышедших из окружения войск на Можайский рубеж и подтянуть из тыла резервы».
Из «Военного дневника» бывшего начальника штаба сухопутных сил Германии генерал-полковника Франца Гальдера. Запись 7 октября 1941 г.: «Сегодня танковая группа Гёпнера соединилась с танковой группой Гота в районе Вязьмы. Это крупный успех, достигнутый в ходе пятидневных боёв. Теперь необходимо как можно скорее высвободить танковую группу Гёпнера для нанесения удара по юго-восточному участку Московского оборонительного фронта, быстро перебросить к Вязьме пехотные соединения 4-й армии».