Принц
Шрифт:
– Я до сих пор люблю тебя, как любил в ту ночь, когда ты разрушил меня.
– Кингсли говорил исповедь вслух, шевеля губами под рукой Сорена.
– Ты можешь разрушить меня снова.
– Я не могу разрушить тебя.
– Сорен покачал головой.
– И никогда не мог. Твое тело, да. Но внутри тебя есть стержень, которого я никогда не мог коснуться, никогда не достигал, никогда не ломал. Это часть тебя, которая никогда не боялась меня.
– Вот почему ты любил ее, а не меня?
– Она тоже имеет этот стержень. И именно поэтому из всех людей в мире, только тебя и ее я когда-либо любил.
Сердце Кингсли расцвело. Надежда подстегивала его. Даже то, что Сорен поставил его в одном предложении с его Малышкой, означало больше,
– Во мне нет ничего, что ты не можешь сломать. Я бы позволил тебе уничтожить меня, а потом бы воскрес из собственного пепла за честь быть уничтоженным тобой снова.
– Твоя сестра умерла из-за того, чем ты и я были друг другу. Я не могу рисковать потерять Элеонор, как мы потеряли Мари-Лауру.
– Мари-Лаура любила меня безумно. Я был ее братом. И она любила тебя еще безумнее. Ты был ее мужем. Мы ни то ни другое для твоей Элеонор. И она оставила нас обоих. Закрой глаза, monsieur. Ты ее видишь? Прямо сейчас она в его постели, раздвигает для него свои ноги. Она под ним. Он внутри нее. Она ушла от нас. Нет, она не ушла. Она побежала.
Сорен уронил руку с губ Кингсли. Откинувшись на сиденье, он закрыл глаза.
– Ты, должно быть, дьявол, Кингсли.
Печально засмеявшись, Кингсли поцеловал колено Сорена прежде чем снова скользнуть на свое сиденье. Он опять стал пресловутым французом Доминантом, его ноги на кожаном сиденье, со скрещенными лодыжками.
– Дьявол - Принц Лжи, помнишь?
– Он перешел на английский язык.
– И ты, и я оба знаем, что я говорю только правду.
Жестокая правда висела между ними остальную часть пути обратно в Нью-Йорк. Кингсли больше не давил. Если это произойдет, это произойдет по выбору Сорена, а не его. Так было всегда. Их мир принимал дикость таких отношений, приручал их, одомашнивал их. Они использовали такие ярлыки, как Доминант и сабмиссив, и разбрасывались такими лозунгами, как Безопасность, Добровольность и Разумность. У всех были стоп-слова. Даже самые жестокие и порочные среди них играли по правилам, иначе они будут выброшены из их подземного Эдема. Но Кингсли знал, что это все выдумка, показуха, самообман. Он и Сорен были больше, чем Доминант и сабмиссив, и правила к ним не применяются. Это была не игра. Когда Кингсли сказал «Я твой», он это и имел в виду. Если Сорен желал сжечь его, искалечить его, продать его, разбить его, он мог это сделать, и Кингсли знал, что он не стал бы, и не смог бы его остановить. Его любовь к Сорену продала его в рабство, и все богатства всех царств, оставшихся в мире, не смогли бы выкупить его оттуда.
К полуночи они, наконец, вернулись в городской дом Кинга. Хотя Сорен не прикоснулся к нему иным образом, нежели пальцами к губам, Кингсли чувствовал, что он был выпорот. Увидев камень, на котором умерла его сестра, посидев в эрмитаже, где Сорен чуть было не убил его так много раз во времена школы, которая была домом для его величайших сердечных переживаний, Кингсли плелся вверх по лестнице. Он знал, что только одна вещь может помочь ему прямо сейчас. Но в этом единственном, ему было отказано. Поэтому, он планировал напиться до беспамятства вместо этого.
Кингсли и Сорен подошли к его апартаментам в конце коридора на втором этаже.
– Я думаю, сегодня Амонтилладо* (Прим.: исп. Amontillado, андалузский диалект: «amontillao») — сухой херес янтарного цвета, обладающий ореховым ароматом. Возникло в XVIII веке в провинцииАндалусия, Испания. Мировую известность амонтильядо отчасти дал американский писатель ЭдгарПо,который написал рассказ «Бочонок амонтильядо».), – сказал Кингсли, открывая дверь в свою спальню.
– У меня есть выдержанное, такое же старинное как По. Он был бы горд, что мы пьем его.
Сорен стоял у изножья кровати Кингсли, прислонившись плечом к столбику, и скрестив руки.
– По женился на своей тринадцатилетней кузине,
Кингсли стащил с себя пиджак и бросил его на пол. Он не мог дождаться, чтобы вернуться к своей нормальной одежде, его темно-серому костюму и вышитому жилету. Его сапогам для верховой езды. Его шейному платку. Это недоразумение от Armani казалось ему маскарадным костюмом. В нем он мог бы слиться с толпой богатых бизнесменов и исчезнуть. Анонимность ему не к лицу.
– Не думаю, что мы с тобой имеем право судить По. Или кого-либо другой. Твоей Элеонор было пятнадцать, помнишь? И я, и мы оба знаем мои преступления.
Сорен ничего не ответил, лишь отвел взгляд, когда Кингсли начал стаскивать с себя одежду. Он делал так всегда. Даже будучи подростками. Даже если Сорен был в теле Кингсли мгновением раньше, из-за какого-то собственного усмотрения, уважения, отрицания, возможно, Сорен всегда отворачивался, когда Кингсли одевался и раздевался в его присутствии. Кинг желал знать, делал ли он то же самое с Элеонор или наблюдал за ней, пожирая каждый момент ее обнаженные изгибы. Кингсли знал, он занимал привилегированное положение в жизни Сорена. Технически, они были связаны, или были, по браку. Сорен и Кингсли могли проводить все время вместе, если бы пожелали, и никто за пределами их мира, не мог осуждать их.
Кингсли натянул сапоги для верховой езды, но остался без рубашки на несколько минут дольше. Детский трюк, чтобы привлечь внимание Сорена, однако он иногда позволял себе это удовольствие. Не тогда, когда священник стоял рядом, его челюсти сжаты и его глаза, смотрят куда угодно, только не на Кингсли.
– Ты остаешься?
– спросил Кинг, подходя и останавливаясь прямо перед Сореном, одетый только в брюки и сапоги для верховой езды.
Обычно он ценил, когда мужчины и женщины, побывавшие в его спальне не пялились на его грудь. Его тело было покрыто старыми шрамами и пулевыми ранениями со времен службы на правительство Франции, в звании капитана французского Иностранного легиона. Любовники всегда смотрели на его грудь прямо перед началом допроса.
– Как ты получил пулевые ранения?
– Меня подстрелили.
– Кто в тебя стрелял?
– Все мужья. Твой ведь не вооружен, нет?
Кингсли всегда отражал вопросы своим остроумием, и его любовники любили его за это еще больше. Только Сорен знал правду о его ранах. Кингсли так и не принял католичество в школе Святого Игнатия, как Сорен. Но он рассказал священнику все свои секреты. Как он получил пулевые ранения? Люди, за чью смерть ему платили, иногда стреляли в ответ. Откуда взялись бледные шрамы на его спине? Он был в плену в течение одного месяца у террористов, где его пытали. Как он приобрел плохо зажившие порезы на запястьях? Он почти вырвал свои руки, пытаясь освободиться от наручников, которыми его сковывали. Конечно, эти шрамы ничего не значили для него. У него они были; они зажили. Его шрамы придавали ему флёр таинственности и опасности в Преисподней. Раны, что имели для него значение, принадлежали руке Сорена. Кингсли сожалел только об одном, что за тот год, в роли любовника Сорена, невзирая на то, как бы жестоко Сорен не избивал и не пытал его, у него совершенно не осталось шрамов от их времяпровождения. По крайней мере, ни одного, который было бы видно.
– Я должен идти, - сказал Сорен.
– Уже поздно. Я слушаю исповеди завтра утром. И я хочу помолиться о твоей теории, теории отца Кристиана.
– Молись обо всем, о чем захочешь. Я уверен, в этом что-то есть. Хотя бы то, что известно о нашей фотографии, знаешь, говорит о том, что это мог быть только ученик. Или один из священников.
– Ты так говоришь, и ты можешь быть прав. Спокойной ночи.
– Сорен лишь на мгновение встретился с ним взглядом.
– Запри двери.
– Я никогда не запираю двери, - напомнил ему Кингсли, когда Сорен начал уходить.