Принц
Шрифт:
– История утверждает, что призрак отца Леопольда позволяет сексуальные вольности с тем, кто попадает в пределы его досягаемости. После смерти он пирует тем, в чем отказывал себе при жизни. Ты веришь в это?
Кингсли посмотрел на Сорена с широко открытыми глазами.
– Нет, но очень хочу.
Сорен рассмеялся и бросил в него металлическую губку. Кингсли поймал ее у своей груди и решительно атаковал жирное пятно от мыши. Понадобилось целых два часа, чтобы вымыть пол. Еще один час, чтобы смести паутину и убить обитателей. Он смачно раздавил паука-волка.
Чересчур
– Разве ты не можешь ловить их и выпускать на улицу, Кингсли? Убивать их излишне.
Кингсли поднял холодный, жесткий взгляд на Сорена.
– Ловить пауков и выпускать их на улицу? Я когда-нибудь говорил тебе, у меня было кровотечение еще три дня после нашей первой ночи вместе? Pardonez-moi за мои слова, но католическое почитание тобой неприкосновенности жизни, было бы более убедительным, не будь ты садистом.
Сорен поднялся на ноги и выпрямился. Он подошел к Кингсли.
– У меня нет ни малейшего желания причинять паукам боль так, как я хочу причинить боль тебе. В этом разница.
– В самом деле? Как так?
– Прежде всего, я не нахожу пауков привлекательными.
Сорен поднял бровь. Кингсли не смог остановить вырвавшийся смешок. Но губы Сорена заставили его замолчать. Поцелуй длился всего мгновение, прежде чем Сорен отстранился.
– Возвращайся к работе, - приказал он.
Кингсли упал на колени перед Сореном, посмотрев на него снизу-вверх.
– Да, сэр.
Сорен посмотрел на него сверху-вниз и Кингсли без труда различил голод в его глазах.
– Возвращайся… к… работе, - приказал Сорен.
Это прозвучало, как будто он говорил сам себе, нежели Кингсли. Кинг нахмурился.
– Да, сэр.
Вздохнув, он взял губку и принялся за один единственный стул, что им удалось спасти из сгнившей мебели в эрмитаже. Он нехотя скреб, пока не услышал, как Сорен бормочет с отвращением, - Кингсли, ты никогда не убирался в своей жизни?
– Non. У меня есть сестра.
Сорен прищурился. Кингсли рассмеялся.
– Это правда. У меня есть старшая сестра Мари-Лаура. Она и Maman делали всю уборку. Papa работал. А я, я делал все, что хотел.
– И почему я не удивлен? В этой школе есть сироты, что провели половину своего детства на улицах и стали более дисциплинированны, чем ты.
– Представляю, сколько нужно дисциплинированности, чтобы выжить на улицах. А мне нравилось быть баловнем. Единственный сын во французской семье - завидное положение. А ты? Я не представляю, чтобы ты много убирался в своем доме.
Глаза Сорена потемнели от услышанного вопроса, но его лицо оставалось спокойным.
– В доме отца был большой штат прислуги. Моя сестра Элизабет и я должны были держать в чистоте наши комнаты. У нас было мало работы по дому. Помимо того, что мы пытались выжить под этой крышей.
– Что, так плохо, да?
– спросил Кингсли, желая выудить больше секретов у Сорена о том, что произошло между ним и его сестрой.
Сорен кивнул, продолжая работать. Его руки беспрестанно двигались. Он излучал чистую решительность, когда проводил мыльной тряпкой по столу.
–
Кингсли выронил губку.
– Ты сказал… ты говорил, он изнасиловал твою мать. Ей было…
– Восемнадцать, - констатировал Сорен, продолжая чистить.
– Но моей сестре было восемь. Только восемь.
– Mon Dieu.
– Non. Pas du tout. У Бога гораздо больше общего с нами, чем с ним. Монстр, который называет себя моим отцом, насиловал ее. В то время как все это происходило, я учился в школе, в Англии, в противном случае на моей совести были бы две жизни вместо одной. Но я бы предпочел не говорить об этом. Расскажи мне о своей сестре.
Кингсли сглотнул. Он ничего не хотел больше, чем услышать о детстве Сорена. Как бы жалко это не звучало, это все же был он, его жизнь, его прошлое. Кингсли пил каждое драгоценное откровение как вино. Никто в школе ничего не знал о Сорене, даже его настоящее имя. О нем слышали сплетни, рассказывали истории, но никто не знал его, настоящего его. Интимность секретов была почти столь же мощной, как Кингсли и их две совместные ночи. Почти.
– Мари-Лаура, - Кинг оторвал взгляд от Сорена, который, казалось, глубоко увлекся чисткой камней очага.
– Она прекрасна. Я ее брат, и даже я признаю, что она самая красивая девушка в мире. Она танцует.
– Танцует?
– Да. Она балерина. В хоре Парижского балета. Но она хороша. Очень хороша. Когда-нибудь она станет примой.
– Ты скучаешь по ней?
– Очень. Она – все, что у меня осталось сейчас, на самом деле. Родители моего отца умерли много лет назад. Родители моей матери даже не говорят по-французски. И они никогда не любили Papa. Трудно быть рядом с ними. Мари-Лаура моя единственная семья. Она посылает мне письма каждую неделю. Ужасные письма. Я едва могу читать их из-за всех этих потеков.
– Потеков?
– Она плачет, когда пишет мне. Плачет из-за Maman и Papa. Плачет о том, что мы порознь. Я думал, она убьет меня на похоронах…
– Подходящее место для убийства.
– Очень.
– Кингсли улыбнулся, хотя воспоминания о том страшном дне вернулись к нему.
Две урны бок о бок на алтаре. Бесконечная вереница провожающих в последний путь, большинство из которых Кингсли никогда не встречал раньше. Деловые партнеры отца. Друзья его матери. У всех были руки, что нуждались в пожатии, щеки, что необходимо было поцеловать. Но все, что он хотел сделать, это рухнуть на пол и рыдать в течение нескольких дней и недель, месяцев и даже лет, пока он не умрет, и сможет снова быть вместе со своими родителями. Потом за ним пришли родители его матери. Их торжественное: «Пора идти, дорогой» были тремя наиболее болезненными словами, сказанными ему, после тех других четырех страшных слов, что Мари-Лаура шепнула ему тремя днями ранее: Maman и Papa ушли. Кингсли позволил себя увести, его сознание было в оцепенении. Но его ошеломленное состояние разрушилось, когда он почувствовал, как десять острых ноготков впиваются в его руку.