Принц
Шрифт:
– Vive la diff'erence, oui?
– Oui, - сказал Сорен, мягко рассмеявшись.
– Vive la diff'erence.
– Как ты думаешь, может где-то есть такие же, как мы? Или так бывает только в книгах де Сада?
Сорен вздохнул.
– Я думаю, что должны быть где-то такие же, как и мы.
– Ужасающая мысль.
Кингсли улыбнулся в потолок.
– Действительно.
Сорен, казалось, смаковал эту идею. Кингсли же погрузился в нее с головой.
– Я найду их когда-нибудь, - решил Кингсли тогда и там.
– И я подарю тебе их. У твоих ног будет тысяча человек, когда бы ты ни захотел их.
– Мне не нужно тысячи.
–
– Девушка, это было бы неплохо.
– Мария или Мария Магдалина?
– спросил Кингсли с дьявольской усмешкой.
– Мария Магдалина, конечно. Я всегда находил ее интереснее всех Марий.
– А как наша Мария Магдалина будет выглядеть?
– Она не может быть блондинкой, - сказал Сорен. – И тем более она не может быть похожей на тебя.
– Что-то среднее между нами? Она будет бледной, как ты, но с темными волосами, как я.
– Мы же не просим многого, верно?
– Это мечта. Мы можем сделать ее, какой нам хочется. Давай наградим ее зелеными глазами.
– Я предпочитаю черные.
– Тогда, и то, и другое, - храбро сказал Кингсли. - Черные волосы и зеленые глаза. Или, возможно, зеленые волосы и черные глаза.
– Звучит прекрасно. Какая она?
– Дикая.
Это было первое слово, что пришло на ум Кингу. Сорен казался таким контролирующим, таким холодным и сдержанным. У него должен быть кто-то теплый и дикий, чтобы сбалансировать это.
– Дикая, да. Неукротимая, - предложил Сорен.
– Но приручаемая. Иначе она сбежит.
Сорен покачал головой.
– Она сбежит, я уверен. Она не была бы по-настоящему дикой, если бы этого не сделала.
– Но она вернется?
– Да, она вернется. Она хочет, чтобы мы ее приручили.
– По крайней мере, мы так говорим себе, - сказал Кингсли, и перекатившись на бок, начал ласкать шею и ключицы Сорена.
– Она будет необузданнее и опаснее, чем мы с тобой вместе взятые.
– Я уже обожаю ее. Но я обещаю, что разделю ее с тобой, - пообещал Кингсли.
– Ты отдаешь ее мне, помнишь? Я единственный, кто разделит ее с тобой.
– Конечно. Прости меня. Она станет твоей, и ты разделишь ее со мной, потому что ни одного мужчины, никогда не будет достаточно для такой девушки, как она. И мы трое станем новой несвятой троицей.
– Да поможет нам Бог.
– Он должен помочь, с такой девушкой, как эта.
– Звучит идеально.
– Она будет столь же совершенна, как и мы.
– Бедная девочка. Что я должен дать тебе в обмен на такой подарок?
– спросил Сорен, забирая руку Кингсли со своей шеи и расположив ее на своем животе.
– Rien… ничего. У меня есть все, чего я хочу.
– Это не правда. Ты говорил раньше, как скучал по своей сестре.
Кингсли сел и посмотрел на Сорена.
– Oui. Mais она не может себе позволить приехать. Ни у нее, ни у меня нет денег.
Сорен поднял брови и одарил Кингсли высокомерной полуулыбкой, которая заставила его желудок рухнуть в пах.
– У меня есть.
Глава 26
Север
Настоящее
Кингсли битый час простоял в душе, позволяя горячей воде и пару, успокоить его ноющее тело. Этого
И то и другое.
Он хотел этой боли, молил об этой боли, напомнил он себе. В течение тридцати лет он жаждал этой боли, как голодный человек жаждет пищи. И сегодня он был накормлен этой болью, пир боли настолько щедрый, что он чуть не подавился ею.
Глядя под ноги, Кингсли увидел, как вода превращается из красной в розовую, а затем снова прозрачную. Сорен был особенно тщательным с ним сегодняшней ночью. Его бедная Элеонор, она на самом деле понятия не имела, на какой уровень жестокости был способен ее возлюбленный. Сорен держал себя в узде с ней. Ему приходилось. В ней было всего метр шестьдесят и пятьдесят килограмм, в лучшем случае, за что она и получила свое прозвище Малышка. На пике своей карьеры в качестве Госпожи, она была обманчиво сильной. Он сделал ее сильной. Маленькой девочке, как она, приходилось быть сильной, если она хотела конкурировать с другими, более физически подготовленными Доминантрикс на рынке. То, чего ей не хватало в росте и весе, она восполняла силой и незаурядной порочностью. Другие ее рода игнорировали темные фантазии своих клиентов, лежавших у их ног. Если Нора артачилась, она никогда не подавала виду. Она только улыбалась и говорила: Ясделаю это, если ты будешь хорошим мальчиком. И все они были хорошими мальчиками, если достаточно платили.
Но никакие персональные тренировки не могли изменить тот факт, что Нора Сатерлин была женщиной хрупкой. Во всяком случае, в сравнении с ним. И когда Сорен сдался, в конце концов, и избил Кингсли, он совсем не сдерживался.
Кинг выключил воду и взял свое самое мягкое, самое нежное полотенце. Даже оно ощущалось, как подсоленная наждачная бумага на саднящей, кровоточащей, покрытой рубцами спине. Может быть, ему просто стоит лечь мокрым и спать на животе. Но лежать на животе будет также, своего рода, проблемой. Кингсли посмотрел вниз на переднюю часть своего тела.
– Боже мой…, - выдохнул он, увидев множество синяков – то, во что превратились его живот и бедра. Господи, даже его…
Волна головокружения захлестнула Кингсли, пока он изучал свое растерзанное тело. Рубцы и следы укусов были наименьшей его заботой. Он видел, как его ротвейлеры атаковали злоумышленника, для которого все закончилось менее жестоко, чем для него сейчас. На то, чтобы худшие из ушибов зажили, уйдет несколько недель. Они покрывали его тело глубокими черными завитками, делая его кожу от шеи до колена словно мраморной. Он боялся спать. Он знал, что завтра утром едва сможет двигаться. Сорен истерзал его больше, чем той ночью, когда он впервые взял свою Малышку к себе в постель. Кингсли ухаживал за двадцатилетней Норой в течение недели после того, прикладывая лед к ее ушибам, втирая мазь в ее рубцы, вынимая осколки стекла из ее ног и перевязывая ее кровоточащую кожу. Она не плакала. Ни разу. Даже когда проснулась, истекая кровью. Больше чем не плакала, проклятая девчонка даже улыбнулась. Улыбнулась так, как может только влюбленная женщина. Кингсли ненавидел ее за это, за то, что не пролила ни единой слезинки, независимо от того, насколько пострадала. Сорен сломил ее тело в ту ночь, когда она потеряла свою девственность с ним, но он не сломил ее дух. И Кингсли вынужден был уважать ее за это, независимо от того, насколько он завидовал ее ранам, нанесенным Сореном.