Принуждение к любви
Шрифт:
Анетта тогда впала в творческий раж, она пропадала на работе сутками, что-то у них там решалось очень важное. И был некий человек по фамилии Янг, с которым она очень сблизилась. Как далеко они зашли в своих отношениях? Я не знал. Дело в том, что я всегда был в ней абсолютно уверен. Что, конечно, нельзя считать поведением человека вполне вменяемого. Почему женщина, которая с тобой обманывает своего мужа, не может обманывать и тебя тоже? Тем более женщина с пылкостью и склонностями Анетты! Но что есть, то есть. О том, что она изменит мне, я всерьез никогда не думал.
И вдруг этот сон.
В этой самой квартире подходит ко мне Разумовская. «Мальчуган, нам надо поговорить». А я сижу в кресле, у меня отчего-то легко на душе, настроение дурашливое. Я беру ее за руку, тяну к себе на колени, она, не упираясь, садится, что-то говорит. Я, не слушая ее, поглаживаю бедро, туго обтянутое джинсами, трусь щекой о голое плечо, и она, не отстраняясь, а наоборот, тоже прижимаясь ко мне, говорит и говорит что-то…
Неожиданно до меня доходит, что она говорит. А говорит она, что нам надо расстаться, что она уходит… Куда уходит? Я спрашиваю это все так же дурачась, мысли заняты совсем другим. Как куда? К Янгу. Неужели ты так ничего и не заметил? А сама прижимается еще теснее, крепче, и так все знакомо и близко - запах, дыхание, кожа… А почему к нему? Мы с ним близкие люди, у нас общие интересы.
Ее слова звучат как-то жалко, бессмысленно. Что значит - общие интересы? Какая-то банальная ерунда! И вдруг я с ужасом понимаю - она действительно уходит и ничего уже не поправишь!
Одновременно до меня доходит, что ей тоже тяжело, страшно, и у меня появляется желание пожалеть ее, успокоить. Первый поцелуй именно для этого, для успокоения, из жалости. А последующие - все более страстные, отчаянные, до вкуса крови на губах. И уже не расплести рук, не оторваться друг от друга. Еле добрались до дивана, катались в какой-то неистовой близости…
Потом долго лежали безмолвно, притворялись спящими, но оба знали, что не спят, просто боятся сказать хоть слово и понять, что ничего уже поправить нельзя. Ибо ничего уже не забудется и никогда не будет так, как было.
Мне часто хотелось рассказать Разумовской этот сон, но я так и не собрался. Да и зачем? Чтобы услышать, как она в ответ потешается надо мной? Скажет что-нибудь вроде: не волнуй зря свою предстательную железу, мальчуган, такие стрессы ей никак не на пользу…
Волна необъяснимого раздражения вдруг захлестнула меня.
– Премию-то получила уже?
– ядовито спросил я.
– Какую?
– За успехи «апельсиновой» революции?
– Ты никак не успокоишься, - с искренним сочувствием покачала головой Анетта. И даже вздохнула от жалости.
– Мальчуган, я уже не в том положении, чтобы получать премии, есть более цивилизованные и эффективные способы увеличить свой счет.
– Ну а дальше-то что?
– не хотел успокаиваться я. Меня заклинило. Хотя время для таких разговоров уже было позднее.
– Ты о чем?
– с материнским укором поинтересовалась Разумовская.
– Да все о том же!
– с упрямством подростка, ошалевшего от буйства гормонов в неокрепшем организме, уперся я.
– Неужели ты думаешь, что теперь там наступит царствие свободы и демократии?
– Где? Ты опять про Украину, что ли?
– Представь себе! А ты не думаешь, что теперь там наступит хаос, грызня победителей между собой, сведение счетов, политические преследования?
Глаза Разумовской как-то нехорошо застыли. Разозлилась, понял я. Ничего, полезно. Не все же других поучать.
– Дорогой мой, ты уже достал меня со своей Украиной, - холодно процедила она.
– Ну, если тебе так хочется, изволь! Мне наплевать, что там будет. Это не мои проблемы. Какой бы бардак и разочарование там ни наступили. Надо лишь понять, что Украина ушла от России. А Россия без Украины для Запада - опасность гораздо меньшего масштаба.
– Для кого, господи!
– заорал я.
– Для кого мы опасны? Почему?
– Для цивилизованного мира. А украинцы больше не хотят быть такой опасностью и расплачиваться за это. Представь себе, им надоела так называемая русская доля, стала невыносима. А ты… Почему-то ты думаешь, что у тебя есть право упрекать их? Пойми, наконец, им надоели имперские тяготы и страдания. Им надоело российское изгойство. Им надоели имперские миражи, обязанности, жертвы… Им хочется тихой, нормальной европейской жизни. Как в какой-нибудь Словении! Или Словакии, черт их там разберет!
– Понятное дело. Тихо, чисто, сытно.
– Да как, скажем, в Братиславе, - с удовольствием бросила она мне в лицо это слово.
И я ее хорошо понял. Как в Братиславе, где теперь живет моя мать. Которая, уезжая, сказала мне: «Знаешь, я устала от этого города. Мы приехали сюда с отцом, когда тебе было всего два года, но он так и не стал моим городом. Я ничего здесь не люблю. Эти люди, эти машины, эти жуткие пьяные вопли по ночам… Я не хочу выходить на улицу. Все до сих пор чужое. Я их боюсь».
Анетта разлила забытый кофе по чашкам.
– Пей лучше свою каву, как говорят в твоем любимом Киеве, - примирительно пошутила она.
– В моем любимом Киеве кофе называют кавой только по телевизору, - огрызнулся я.
– Мальчуган, может, хватит, а? Устала я тебе растолковывать очевидное. Ну, хватит, а? Ну, сколько можно талдычить про горестную судьбу нашей нелепой родины? У меня уже голова вот такая!
– рассмеялась она, видимо, вспомнив старый анекдот про мужика в концлагере, которого никак не брал газ.
– Просто у меня не получается танцевать на поминках. Понимаешь, не получается!
– буквально проорал я.
– Тогда посиди в сторонке. Сиди и предавайся высоким мыслям. Думай о любви к родному пепелищу. Но ты же мешаешь другим труп похоронить, все мечтаешь его оживить. А он уже разлагается, от него зараза исходит, отравление воздуха, а ты все канючишь: ах, может, еще оживет! Вон у него в заднице зачесалось!
Когда Разумовская добирается до наставлений, выражений она не выбирает. И тут главное ее вовремя остановить, иначе она вывалит тебе на голову такое, что уже трудно будет забыть.