Присяга простору
Шрифт:
Тучи шли над ним, нависнув,
ветер бил в лицо, свистя,
ну, а он молчал недвижно —
тундры мудрое дитя.
Я застыл, в о о б р а ж а я —
вот кто знает все про нас.
Но вгляделся — вопрошали
щелки узенькие глаз.
«Неужели, — как в тумане
крикнул я сквозь рев и г и к, —
все себя не понимают,
и тем более — других?»
Мои щеки повлажнели.
Вихорь брызг меня ш а т
«Неужели? Неужели?
Неужели?» — я шептал. <
«ЭДожет быть, я мыслю грубо?
Может быть, я слеп и глух?
Может, все ие так уж глупо —
просто сам я мал и глуп?»
Катерок то погружался,
то взлетал, седым-седой.
Грудью к тросам я прижался,
наклонился над водой.
«Ты ответь мне, колдовская,
голубая глубота,
отчего во мне т а к а я
горевая глупота?
Езжу, плаваю, летаю,
все куда-то тороплюсь,
книжки умные читаю,
а умней не становлюсь.
149
Может, поиски, метанья —
не причина тосковать?
Может, смысл существованья
в том, чтоб смысл его искать?»
Ж д а л я, ж д а л я в криках чаек,
но ревела у борта,
ничего не отвечая,
голубая глубота.
1963
ИЗБА
И вновь рыбацкая изба
меня впустила ночью поздней
и сразу стала так близка,
как та, где по полу я ползал.
Я потихоньку лег в углу,
как бы в моем углу извечном
на шатком, щелистом полу,
мне до шершавинки известном.
Р ы б а к уже храпел вовсю.
Взобрались дети на полати,
1
д е р ж а в зубеиках на весу
еще горячие оладьи..
И лишь хозяйка не легла.
Она то мыла, то скоблила.'
Ухват, метла или игла —
в руках все время что-то было,
Печору, видно, проняло —
Печора ухала взбурленно.
«Дурит...» — хозяйка про псе
с к а з а л а, будто про буренку.
В коптилку тусклую дохнув,
хозяйка вышла. Мгла обстала
150
Л за стеною — «хлюп да хлюп!» —
стирать хозяйка в кухне стала.
Кряхтели ходики в ночи —
они историю влачили.
Светились белые лучи
свеженащепленной лучины.
И, удивляясь и боясь,
из темноты неприрученно
светились восемь детских глаз,
как восемь брызг твоих, Печора.
С полатей головы склоня,
из невозможно дальней дали
четыре маленьких меня
за мною, взрослым, наблюдали.
Чуть шевеля углами губ,
л
и вдруг затихло «хлюп да хлюп!» —
и дверь чуть-чуть приотворилась.
И ощутил я в тишине
сквозь ту притворную дремоту
сыздетства памятное мне
прикосновение чего-то.
Тулуп — а это был тулуп —
облег меня лохмато, ж а р к о,
а в кухне снова — «хлюп да хлюп!»
стирать хозяйка продолжала.
Сновали руки взад-вперед
в пеленках, простынях и робах,
под всех страстей круговорот,
под мировых событий рокот.
И не один, должно быть, хлюст
сейчас в бессмертье лез, кривляясь,
но только "это «хлюп да хлюп!»
бессмертным, в сущности, являлось.
И ощущение судьбы
в меня входило многолюдно,
как ощущение избы,
где миллионам женщин трудно,
где из неведомого дня,
им полноправно обладая,
мильоиы маленьких меня
за мною, взрослым, наблюдают.
1963
ПОДРАНОК
А-
Вознесенскому
Сюда, к просторам вольным, северным,
где крякал мир и нерестился,
я прилетел, подранок, селезень,
и на Печору опустился.
И я почуял всеми нервами,
как из-за леса осиянно
пахнуло льдинами и нерпами
в меня величье океана.
Я океан вдохнул и выдохнул,
как будто выдохнул печали,
и все дробинки кровью вытолкнул,
д а р я на память их Печоре.
Они пошли па дно холодное,
а сам я, трепетный и легкий,
поднялся вновь, крылами хлопая,
с какой-то новой силой летной.
Меня ветра чуть-чуть покачивали,
неся над мхами и кустами.
Сопя, дорогу вдаль показывали
ондатры мокрыми усами.
Через простор земель непаханых,
цветы и заячьи орешки,
152
меня несли на пантах бархатных
ьеселоглазые олешки.
Когда на кочки я п р и с а ж и в а л с я, —
и тундра ягель подносила,
и клюква, за зиму прослаженная,
себя попробовать просила.
И я, затворами облязганнып,
вдруг понял — я чего-то стою,
раз я такою был обласканный
твоей, Печора, добротою!
Когда-нибудь опять, над Севером,
тобой не узнанный, Печора,
я пролечу могучим селезнем,
сверкая перьями парчово.
И ты засмотришься нечаянно
на тот полет и оперенье,