Присяга простору
Шрифт:
, растерянный жених.
Сидит с невестой — Верою,
А через пару дней
шинель наденет серую,
на фронт поедет в ней.
Землей чужой,
не местною,
с винтовкою пойдет,
под пулею немецкою,
быть может, упадет.
8 стакане брага пенная,
но пить ее невмочь.
Быть может, ночь их первая —
последняя их ночь.
Глядит он опечаленно
и — болью всей души
мне через стол отчаянно:
«А
З а б ы л и все о выпитом,
все смотрят на меня,
и вот иду я с вывертом,
подковками звеня.
То выдам дробь,
то по полу,
носки проволоку.
Свищу, в ладоши хлопаю,
взлетаю к потолку.
Л е т я т по стенам лозунги,
что Гитлеру капут,
9 у невесты слезыньки
горючие текут.
Уже я измочаленный,
у ж е едва дышу. .
«Пляши!..» — кричат отчаянно,
и я опять пляшу...
16
Ступни как деревянные,
когда вернусь домой,
но с новой свадьбы пьяные
являются за мной.
Едва отпущен матерью,
на свадьбы вновь гляжу
и вновь у самой скатерти
вприсядочку хожу.
Невесте горько плачется,
стоят в слезах д р у з ь я.
Мне страшно. Мне не пляшется,
но не плясать —
нельзя.
1955
САПОГИ
Был наш вагон похож на табор.
В нем были возгласы крепки.
Набивши сеном левый тамбур,
как боги, спали моряки.
М а русей кто-то бредил тихо.
Котенок рыжий щи хлебал.
Учила сумрачного типа,
чтоб никогда не мухлевал.
Я был тогда не чужд рисовки
н стал известен тем кругам
благодаря своим высоким
американским сапогам.
То тот,
то этот брал под локоть,
прося продать, но я опять
лишь разрешал по ним похлопать,
по их подошвам постучать.
Но подо мной,
куда-то в Еткуль,
с густой кошюн на голове,
шенко
17,
парнишка, мой риьесник, ехал,
босой, в огромных галифе.
И что с того, что я обутый,
а он босой,—
ну что с того! —
но я старался почему-то
глядеть поменьше на него...
Не помню я, в каком уж месте
стоял наш поезд пять минут.
Был весь в а ю н разбужен вестью:
«Братишки! Что-то выдают!»
Спросонок тупо все ругая,
хотел надеть я сапоги, ·
но кто-то крикнул, пробегая:
«Ты опоздаешь! Так беги!»
Я побежал, но в страшном гаме
у станционною ларька
вдали
того увидел паренька.
За вором я понесся бурей.
Я был в могучем гневе прав.
Я прыгал с буфера на буфер,
штаны о что-то разодрав.
Я гнался, гнался что есть мочи.
Его к вагону я п р и ж а л.
Он сапоги мне отдал молча,
з а п л а к а л вдруг и побежал.
И я в каком-то потрясенье
глядел, глядел сквозь дождь косой,
как по земле сырой,
осенней
бежал он, плачущий, босой...
Потом внушительный, портфельный
18
вагона главный старожил
новосибирского портвейна
мне полстакана предложил.
Штаны мне девушки л а т а л и,
твердя, что это не беда,
а за окном то вверх взлетали,
то вниз пыряли
провода...
1954
РОЯЛЬ
Пионерские а в р а л ы,
как вас надо величать!
Мы в сельповские подвалы
шли картошку выручать.
Пот блестел на лицах крупный,
и ломило нам виски.
Отрывали мы от клубней
бледноватые ростки.
На картофелинах мокрых
патефон был водружен.
Мы пластинок самых модных
переслушали вагон.
И они крутились шибко,
веселя ребят в сельпо.
Про барона фон дер Пшика
было здорово сильно!
Петр Кузьмич, предсельсовета,
опустившись к нам в подвал,
нас не стал ругать за это —
он сиял и ликовал.
Языком прищелкнул вкусно
в довершение всего
и с к а з а л, что из Иркутска
привезли рояль в село.
Мне велел одеться чисто
и умыться Петр Кузьмич]
«Ты ведь все-таки учился,
19
ты ведь все-таки москвич...»
Как о чем-то очень дальнем,
вспомнил: был я малышом
в пианинном и рояльном,
чинном городе большом.
После скучной каши манной,
взявши нотную тетрадь,
я садился рядом с мамой
что-то манное играть.
Не любил я это дело,
но упрямая родня
сделать доблестно хотела
пианиста из меня.
А теперь — в колхозном клубе —
ни шагов, ни суетни.
У рояля встали люди.
Ж д а л и музыки они.
застыл на табурете,
молча ноты теребил.
Как сказать мне людям этим,
.
что играть я не любил,
что пришла сейчас расплата
в тихом, пристальном кругу?
Я не злился.