Присяга простору
Шрифт:
Я не плакал.
Понимал, что не могу.
И мечтою невозможной
от меня куда-то вдаль
уплывал большой и сложный,
не простивший мне рояль.
1955
Мне было и сладко и тошно,
у ряда базарного встав,
глядеть, как дымилась картошка
на бледных капустных листах.
20
И пел я в вагонах клопиных,
как графа убила жена,
как Д ж е к а любя, Коломбина
в
Те песни в вагонах любили,
не ставя сюжеты в вину,—
уж раз они грустными были,
то, значит, они про воину.
Махоркою пахло, и водкой,
и мокрым шинельным сукном,
солдаты д а в а л и мне воблы,
меня называли сынком...
Д а, буду я преданным сыном,
какой бы ни выпал удел,
каким бы ни сделался сытым,
какой бы пиджак не надел!
И часто в раздумье бессонном
я вдруг покидаю уют —
и снова иду по вагонам,
и хлеб мне солдаты суют...
1956
ФРОНТОВИК
Глядел я с верным д р у г о м Васькой,
укутан в теплый тетин шарф,
и на фокстроты, и на вальсы,
глазок в окошке продышав.
Глядел я жадно из метели,
из молодого января,
как девки ж а р к и е летели,
цветастым полымем горя.
Открылась дверь с игривой шуткой,
и в серебрящейся пыльце —
счастливый смех, и шепот шумный,
и поцелуи на крыльце.
Взглянул — и вдруг застыло сердце.
Я разглядел сквозь снежный вихрь:
стоял кумир мальчишек сельских —
хрустящий, бравый фронтовик.
·21
Он говорил Седых Д у и я ш е:
«А ночь-то, Д у н с ч к а, — краса!»
И тихо ей: «Какие ваши
совсем особые глаза...»
Увидев нас, в ладоши хлопнул
и нашу с Ваською судьбу
решил: «Чего стоите, хлопцы?!
А ну, давайте к нам в избу!»
Мы долго с валенок огромных,
сопя, состукивалн снег
и вот вошли бочком,
негромко
в махорку, музыку и свет.
Ах, брови — черные чашобы!..
В одно сливались гул, и чад,
и голос: «Водочки еше бы...» —
и туфли-лодочки девчат.
Аккордеон вовсю работал,
все поддавал он ветерка,
а мы смотрели, как на бога,
на нашего фронтовика.
Мы любовались — я не скрою, —
как он в стаканы водку лил,
как перевязанной рукою
красиво он не шевелил.
Но он историями сыпал
и был уж слишком пьян и лих
и слишком звучно,
слишком сыто
вещал
И вдруг уже к Петровой Глаше
подсел в углу под образа,
и ей опять:«Какие ваши
совсем особые глаза...»
Острил он приторно и вязко.
Не слушал больше никого.
Сидели молча я и Васька.
22
Нам было стыдно за него.
Паш взгляд, обиженный, колючий,
ему упрямо не забыл,
что должен быть он лучше,
лучше,
за то, что ои на фронте был.
Смеясь, шли девки с посиделок
и говорили про свое,
а на веревках поседелых
скрипело мерзлое белье...
1955
БАБУШКА
Я вспомнил в размышленьях над летами.
как жили ожиданием дома,
как вьюги сорок первого летали
над маленькою станцией Зима.
Меня кормила жизнь не кашей манной.
В очередях я молча мерз в те дни.
Была война. Была на фронте мама.
Мы жили в доме с бабушкой одни.
Она была приметной в жизни местной —
ухватистая, в стареньком платке,
в мужских ботинках,
в стеганке армейском
и с папкою картоиною в руке.
Д е р ж а ответ за все плохое в мире,
мне говорила, гневная, она
о пойманном каком-то дезертире,
о злостных расхитителях зерна.
И, схваченные фразой злой и цепкой,
при встрече с нею ежились не зря
и наш сосед, ходивший тайно в церковь,
и пьяница — главбух Заготсырья.
А иногда
в час отдыха короткий
вдруг вспоминала,
вороша дрова.
23
Садились рядом я и одногодки —
зиминская лохматая братва.
Р а с с к а з ы в а л а с радостью и болью,
с тревожною далекостью в глазах
о стачках, о побегах, о подполье,
о тюрьмах, о расстрелянных друзьях.
Буран стучался в окна то и дело,
но, сняв очки в оправе роговой,
нам, замиравшим,
тихо-тихо пела
она про бой великий, роковой.
Мы подпевали, и светились ярко
глаза куда-то рвущейся братвы.
В Сибири дети пели «Варшавянку»,
и немцы отступали от Москвы.
1955
ПЕЛЬМЕНИ
На кухне делали пельмени.
Стучали миски и ключи.
Разледеневшие поленья,
шипя, ворочались в печи.
Л е т а л цветастый тетин фартук,
и перец девочки толкли,
и струйки розовые фарша