Присяга простору
Шрифт:
рыбачит,
и в темном углу
с оттопыренной нижней губой
мое человечество,
кем-то обижено, плачет.
И я человек,и ты человек, и он человек,
а мы обижаем друг друга,
· как самонаказываемся,
стараемся взять
друг над другом отчаянно верх,
но если берем,
то внизу незаметно оказываемся.
Мое человечество,
что мы так часто грубим?
Нам нет извиненья, когда мы грубим,
лишь отругиваясь,
ведь
как болезнь, переходит к другим,
и снова от них возвращается к нам
наша грубость.
Грубит продавщица и официантка грубит.
Кассирша на жалобной книге
седалищем расположилась,
но эта их грубость —
лишь голос их тайных обид
на грубость чужую,
которая в них отложилась.
Мое человечество,
будем друг к другу нежней.
Давайте-ка вдруг удивимся
по-детски в тол чище,
как сыплется солнце
с поющих о жизни ножей,
когда на педаль
нажимает, как Рихтер, точильщик.
Мое человечество, ·
нет не виновных ни в чем.
343
Мы все виноваты,
когда мы резки, торопливы,
и если в толпе
мы кого-то толкаем плечом,
то все человечество
можем столкнуть, как с обрыва.
Мое человечество — это любое окно.
Мое человечество —
это собака любая,
и пусть я живу,
сколько будет мне
жизнью дано,
но пусть я живу,
за него каждый день погибая.
Мое человечество
спит у "меня на руке.
Его голова у меня на груди улегается,
и я, прижимаясь
к его беззащитной щеке,
щекой ощущаю —
оно в темноте улыбается,,,
5
В тайге над Кунермой —
лежачие р ж а в ы е камни,
На камни срываются
пота рабочего капли,
и вмиг исчезают они,
зашипев кипятком,
угрюмо засасываемые мхом.
В глазах рябит от грохота, просверка,
Груздями раздавленными
землю вымостив,
в стонах деревьев
рождается просека —
пространство,
вырванное у непроходимости.
Не обижайтесь, березки и сосенки,
и не оплакивайте г^бя,
Преодоленье пространства
собственного
— это России судьба.
344
Есть ярое что-то
от русской старинной артели
л ребятах, которые бамовским потом
насквозь пропотели.
На них — ни лаптей,
ни посконных рубах,
ни креста на гайтане,
Но д а ж е бульдозер японский
рокочет «Дубинушку» втайне.
Во
если не верите в бога?
Работа любаябез веры во что-то убога.
Опасней безверья — подложная л о ж н а я вера.
Но в чем заключается
л ж и или истины мера?
Мне бывший солдат
отвечает с наигранным видом
пужливым:
«Я с детства застенчив,
а вы — слишком быстрый —
все сразу скажи вам...»
Насмешливо щурится
бывший инспектор ГАИ:
«В права...
Но когда не чужие права, а мои...»
«В чо верю? —
зимипский чалдон размышляет,
вздыхая,
— В людей...
Р а з в е это, по-вашему, вера плохая?»
Д в а брата из Вологды
в голос один пробасили:
«В Россию».
И буркнул верзила из Шуи,
ногою сгребая еловые шишки:
«В хорошие книжки,
да только они не в излишке...»
И так повариха с к а з а л а,
мешая половником гречку:
«В нечто...»
А самый старший в бригаде —
тридцатилетний Кондрашин
345
вопросом по поводу веры
нисколечко не ошарашен,
Он и кайлил, и лопатил,
он и таскал треногу:
«Не верю ни в бога, ни в черта:
верю — в дорогу!»
Кругом — Куликовское поле
поваленных сосен и лиственниц.
Медведь из малинника
пятится задом, облизываясь.
Одна ягодиночка
в шерсти дремучей запуталась,
как будто забылась,
как будто о чем-то задумалась.
И, может, ей хочется спрыгнуть
с дразнинкой таежной дикой
в рабочую рыжую каску,
наполненную голубикой.
Встает с перекура Кондрашин,
в каску ладонью ныряет
и полную горсть голубики
в улыбку свою швыряет,
Кондрашин ведет бульдозер,
смеясь голубыми зубами.
Улыбку лежачие камни
встречают гранитными лбами.
И цедит сквозь зубы Кондрашин
при каждом таком натыканьи:
«Нам бурелом не страшен.
Загвоздка — лежачие камни.
Не надо излишней тревоги,
а надо в обход, не озлобясь.
Всегда против новой дороги —
замшелая твердолобость.
Об эти лежачие камни
глупо с размаху сломаться.
Умней идти не рывками —
бочком обойти, как по маслу.
И надо вернуться после,
раз поперек попались,
и вывернуть их из псчвы,
в которой они окопались.
346
Недопустимы вздохи,
непозволительны охи.
Всегда против духа эпохи —