Присяга простору
Шрифт:
И в нем рождалось чувство цели.
Оно вело его вперед,
почти железное, как цепи,
что на колесах в гололед.
Любовь? В любви он счастлив не был..
Все годы лучшие свои
Он знал, кто друг,
он знал, кто недруг
и было все не до любви.
Но, возвратясь из-за границы
к родным вареньям и грибам,
звезда прельстительной столицы
своим лучом задела БАМ.
Благословляя первый поезд,
рабочим
и по-английски, и по-польски,
и по-испански иногда.
Она, признаться, пела скверно,
а он забылся под мотив,
от одиночества, наверно,
ж а р неизвестный ощутив,
339
И йа банкете он влюбленно
смотрел до той поры,
когда
«А как у вас насчет дубленок?» —
по-русски в ы ж а л а звезда. ·
И подарило ей начальство
без всяких там презренных «р»
дубленку, что предназначалась
по очереди медсестре...
...Кондрашин чай хлебал Внакладку,
не веря славе завозной,
когда я в драную палатку
ввалился с книжкой записной
«Вопросы? А не про Египет?
Про БАМ?
Везет же мне, везет...
Отвечу... Только надо выпить
на пару — чайничков пятьсот...»
Шагнул я было из палатки,
пожал плечами, уходя,
но вдруг боксерские перчатки
в скулу ударили с гвоздя.
Ну и народ — ну и начальник!
Я сел за стол: «Откроем счет
чаям...
А что ж неполный чайник?
Начнем... Дойдем до пятисот!»
Его фамилия — Кондрашин.
Он смотрит в душу мне в упор.
Он знает, правильно, что зряшен
односторонний разговор.
В нем древний клич:
«Сарынь на кичку!»
и стон есенинских берез.
«Историк» — дали ему кличку
и в пол у шутку и всерьез.
Всерьез он клички этой стоит.
В нем — глубина земных корней.
Тот, кто история, — историк,
а не кормящийся при ней.
Он спорит яростно, красиво,
ладонью воздух раскроя...
Его фамилия — Россия,
310
т а к а я точно, как моя.
В какой бы ни был я трясине,
я верой тайною храним;
моя фамилия — Россия,
а Евтушенко — псевдоним.
Вся моя сила т- только в этом.
Она — земля, не пьедестал.
Народ становится поэтом,
когда поэт народом стал.
3
Когда я говорю: «Россия»,
то не позволит мне душа
задеть хоть чем-нибудь грузина,
еврея или л а т ы ш а.
Я видел Грузию на БАМе!
Там, как в тбилисской серной бане,
от
грузины строили посёлок
без причитании невеселых
в кусачих тучах мошкары.
Ш а г а я д а ж е по трясинам,
грузин останется грузином!
Как и всегда, был на большой
гостеприимный дух грузинства,
а из семян всходила киндза
в обнимку с нашей черемшой.
О, витязи в медвежьих шкурах,
изящные, на перекурах!
Когда их с треском грозовым
пожары пламенем прижали —
бежали робкие пожары
от наших доблестных грузин.
Я был сознательным ребенком.
«СССР» — я октябренком
нес на детсадовском ф л а ж к е.
Я рос в содружестве великом,
но я пишу не на безликом —
пишу на русском языке.
Мне псевдорусского зазнайства
дороже сдержанность нанайца,
но я горжусь, России сын,
341
с наследным правом невозбранным
Кремлем, как Матенадараном
гордится каждый армянин.
Встают за мной Донской Димитрии,
и Аввакум в опальной митре,
и Ферапонтов монастырь.
За мной — Кижн, скитов избушки.
за м н о ю — П е т р Великий, Пушкин,
за мной — Ермак, за мной — Сибирь,
Мы будем, словно Петр в Гааге,
у ч и т ь с я — т о л ь к о не отваге,
не щедрости, не широте,
и мы в духовные холопы
Америки или Европы
не попадем по простоте.
И русский русским остается,
когда в нем дух землепроходства.
Д а й твою шапку, Мономах,—
у нас в ушанках недостача!
Мы сбросим груз камней лежачих,
обломовщину обломав!
Благословляю все народы,
все языки, все земли, воды,
все бессловесное зверье.
Все в мире страны мне родные,
но прежде всех моя Россия —
ты, человечество мое!
4
Мое человечество
входит бочком в магазин,
сначала идет
к вяловатой поросшей картошке,
потом выбирает
большой-пребольшой апельсин
но так, чтобы кожа
была бы как можно потоньше.
Мое человечество
крутит баранку такси
с возвышенным видом
всезнающего снисхожденья,
и, булькнув свистулькой,
как долго его ни проси,
342
само у себя
отнимает права на вожденье.
Мое человечество —
это прохожий любой.
Мое человечество строит, слесарит,