Приют Грез
Шрифт:
– Экая скучища! Нет уж, пошли в кафе!
– Ничего не могу с собой поделать.
– Тогда до свидания! Вечером увидимся в Опере.
Эрнст прогулочной походкой направился к парку. Найдя укромное местечко, он лег на траву и предался мечтам.
Что поделывают сейчас его друзья в далеком Оснабрюке? Приобрел ли Фриц новых друзей? А Элизабет? Миньона… Его Миньона. Фрид и Паульхен… Как они далеко. Они дома…
Глаза его сами собой закрылись.
Над ним в ветвях дерева защебетал зяблик. Эрнст встрепенулся. Оказалось, он и в самом деле уснул. И как хорошо поспал! Но что это? Явь или
Он вскочил и вернулся на аллею. Певица уже заметила его. Эрнст был смущен - ситуация, что ни говори, необычная. Он не знал, что делать, и хотел было отступить, но какая-то невидимая рука словно насильно тащила его вперед. Эрнст решил отдаться на волю случая и продолжал идти, пока не увидел вблизи ее лицо, ее взгляд. Ланна Райнер ласково глядела на него и улыбалась! В самом деле - улыбалась! Кровь хлынула ему в сердце, он быстро сделал несколько шагов, отделявших его от певицы, молча взял ее руку в свои и поцеловал. Когда Эрнст, зардевшись от волнения, поднял на нее глаза, Ланна Райнер ответила ему весьма дружеским взглядом и спросила тем глубоким голосом, которым он так часто восхищался в театре:
– Мечтали?
– Да. О молодости и о прощании с летом.
– Неужели вы это всерьез? О прощании…
– И прощание может быть прекрасным.
– Но болезненным.
– Порой боль тоже прекрасна.
Ока задумчиво взглянула на него:
– Мне кажется, будто кто-то другой говорит вашими устами.
Эрнст представился.
– Значит, вы любите страдания, господин Винтер?
– О нет, я люблю счастье! Светлое, прекрасное счастье! И я его добьюсь!
– Это вы хорошо сказали.
– Она пристально заглянула ему в глаза.
– Наконец-то я слышу слова, непохожие на декадентское нытье современной молодежи. Сдается мне, я откуда-то вас знаю.
– Однажды мне довелось танцевать с вами.
– Нет, еще раньше.
Эрнст улыбнулся:
– По Оснабрюку?
Ланна Райнер удивленно подняла брови: почему вдруг Оснабрюк?
– Я видел вас там. Мой друг поздоровался с вами.
Она вопросительно взглянула на него.
– Фриц Шрамм.
– Теперь вспомнила, - заторопилась певица, - ваш портрет висел у него в мастерской. Значит, вы его друг. Он много рассказывал о вас. Ваш друг - по-настоящему благородный человек. Вы его, наверное, очень любите?
– Я готов умереть за него.
Ланна внимательно посмотрела на Эрнста, его лицо сразу посерьезнело при этих словах. Она поверила, и ее как током пронзило мгновенное потрясение. Ведь этот юноша еще так молод!
– А он?
– спросила певица.
– Он тоже - за меня.
У Эрнста пропала охота говорить, но он заставил себя вернуться к непринужденному тону беседы.
– Я часто слушал вас в Опере, сударыня. Это было прекрасно.
Ланна улыбнулась:
– До сих пор вроде все было в порядке. А вам не следовало бы делать мне комплименты. Предоставьте это лысым господам во фраках. Фриц Шрамм тоже не опускался до лести. Я любила бывать у него. Вы ведь студент, не правда ли? И занимаетесь музыкой, да? Чем именно?
– Композиция, дирижерское мастерство и рояль.
– Ага, значит, собираетесь стать капельмейстером?
–
– Хоть какое-то?
– Да. Потому что полного удовлетворения не приносит ничто.
– Ничто?
– Ничто! Всегда какой-то голос внутри зовет: «Иди дальше… дальше…»
– Но ведь есть же и вершины - высшие точки.
– Я пока не нашел ни одной. Кабы только знать - где они!- Вы еще молоды…
– Я прошел уже много кругов. И нигде не нашел удовлетворения.
– Вероятно, умственного.Но разве все непременно должно быть разъедено разумом?
– А в чем же спасение? В чувстве?
– Да, в чувстве.
– Ланна Райнер улыбнулась.
– Итак, высшая точка чувства - это…
– Это?…
– Любовь?
– Да.
– Любовь, - Эрнст скорчил насмешливую мину.
– У меня есть приятель, который определяет любовь как смесь завышенного самомнения и оскорбленного или, наоборот, польщенного тщеславия.
– Подчас вокруг этого понятия и впрямь слишком много суеты, - сказала Ланна Райнер, горько скривив губы.
– И тем не менее. Возьмите хотя бы сегодняшний день. Один человек - здоровый и жизнерадостный - скажет: «О, какой прекрасный день!» Другой - больной и изможденный - вздохнет: «О, это день таких страданий!» А ведь день-то один и тот же. Все зависит от того, как мы на него смотрим. И так всегда и во всем. Что сказал бы ваш приятель о настоящем чувстве?
Эрнст залился краской.
– О, простите! Я говорил вещи, противоречащие моим убеждениям. То есть у меня как бы два мнения. Одно я бы назвал фривольной поверхностью моей внешней натуры, другое - подлинной глубиной моей второй натуры, так сказать, моей пранатуры. А она говорит: «Любовь - это опьянение и молитва! Свет и благодать! Чудо на голубых высотах! Золотой Грааль! Всепримирение!»
Ланна Райнер слушала его с улыбкой.
– Таким вы мне нравитесь куда больше. Не надо вам подражать мнению большинства. Пресыщенность отвратительна. А теперь, если хотите, можете проводить меня до дома.
– Еще бы! Конечно, хочу!
Эрнст был в своей стихии. Робости как не бывало. Он представлял себе эту женщину совсем иначе. Теперь она беседовала с ним, как со старым знакомым. И даже сама высказала ту же самую мысль:
– Поскольку вы дружите с Фрицем Шраммом, вы уже стали для меня словно бы старым знакомым. Он один из немногих, кого я искренне уважаю, даже почитаю. Расскажите мне о нем.
Эрнст казался себе мальчишкой. Он шествовал рядом с красивой певицей, испытывая не только приятность, но и немалую гордость от того, как много людей желало поздороваться с ней. Он рассказывал ей о Фрице, о его Приюте Грез в мансарде, о цветах и свечах, о весне и юности.
Ланна слушала его с приветливой улыбкой.
– А что вы делаете здесь?
– Учусь и пишу музыку.
– Что именно?
– О, некоторое время назад я сочинил шесть новыхпесен на слова Фрица Шрамма. И мне так хочется, чтобы их кто-нибудь исполнил. Однако наши здешние исполнительницы - студентки - поют так неумело, что я, скорее всего, откажусь от этой идеи.