Приз для принцев
Шрифт:
В конце концов Стеттон вернулся в отель. Он бросился к стойке портье. Сообщений не было.
И только теперь молодой человек вдруг испугался, что Алина предоставила ему ужасную возможность убедиться: ее слово в том, что касается отъезда, тверже, чем его. Потом ему в голову ударила другая мысль: а что, если она решила уехать из Маризи без него?
Он мог бы пойти к дому номер 341 и силой вытрясти правду из грубой глотки Чена; он мог бы пойти во дворец и потребовать удовлетворения от генерала Нирзанна. Голова его раскалывалась от множества самых мрачных, жестоких и неумолимых финалов, но все эти фантазии испарялись так же быстро, как появлялись. И все это свидетельствовало об одном: мадемуазель Солини пленила его безнадежно; он впадал в безумие при одной мысли о том, что потерял ее.
Постепенно он заставил себя успокоиться. В конце концов, до полуночи оставалось еще почти семь часов.
Ведь совершенно непостижимо, чтобы Алина отказалась от человека, который имеет обыкновение делать подарки в сто тысяч франков наличными.
Эти размышления полностью восстановили его душевное равновесие. Он сел к письменному столу и написал письмо отцу и еще одно — в Париж другу, после чего побрился и вымылся. Больше до обеда делать было нечего. Впрочем, время обеда уже приближалось, скоро должен был прийти Науманн. Он вышел из комнаты и спустился в вестибюль, чтобы дожидаться приятеля там.
Дипломат появился через четверть часа, и они направились к столику, заказанному Стеттоном в главном зале ресторана. Столик стоял возле окна, из которого можно было наблюдать за толпой на Уолдерин-Плейс.
В огромном зале было полно элегантно одетых женщин и мужчин в вечерних костюмах — этот ресторан считался самым фешенебельным в Маризи.
Когда молодые люди проходили по залу, Стеттон направо и налево раскланивался со знакомыми, а Науманн, казалось, знал всех; проход до стола занял у них минут десять.
— Мы обедаем одни? — спросил Науманн, когда они заняли свои места.
— Да. Алина занята, она не сможет прийти, — ответил Стеттон, не утруждая себя объяснением истинного положения дел. — Не знаю, какого лешего женщине тратить весь день на упаковку багажа.
— Дорогой мой друг, я не совсем тебя понимаю, — лукаво заметил Науманн. — Если мадемуазель Солини так занята, почему она здесь?
Стеттон поднял глаза от меню:
— Что ты имеешь в виду?
— Обернись и убедишься сам. Четвертый столик справа, прямо возле фонтана. Я думал, ты видел их, когда мы вошли.
Стеттон обернулся. То, что он увидел, заставило его с удивленным возгласом привстать.
За столиком и вправду сидели мадемуазель Солини и Виви, а также месье и мадам Шеб и еще двое или трое.
За соседним столом Стеттон заметил Жюля Шаво с группой молодых людей, включая месье Фраминара из французской дипломатической миссии и генерала Нирзанна.
— Не смотрите так пристально, — сказал Науманн, — они на вас смотрят.
— Но что… — начал было Стеттон и остановился, слишком изумленный, чтобы говорить.
Его изумление тут же обратилось в гнев.
Итак, Алина бросила ему вызов! Она пришла сюда обедать, зная, что он ее увидит! Он не ошибся; именно это означал ее направленный на него враждебный и презрительный взор. Какого бы черта это значило? И каким образом она надеялась избежать разоблачения? Зачем? Ведь он мог бы уничтожить ее парой слов, и — видит Бог! — он это сделает! Все эти мысли явственно отражались на его лице, когда он повернулся к другу.
— Науманн, ты был прав насчет этой женщины. Но я собираюсь увезти ее из Маризи завтра утром.
Естественно, обед был испорчен. Разговор прервался; Стеттон посчитал недостойным дальше развивать эту тему, а Науманн, очевидно, был занят собственными мыслями, поскольку со своего места отлично видел юное, оживленное личико Виви. Правда, он все же задал Стеттону вопрос, верно ли его предположение, что задуманное путешествие в Париж откладывается? Но в ответ получил только маловразумительное фырканье.
Шум вокруг становился все громче, веселье обедающих нарастало по мере поглощения еды и вин. Вдруг Стеттон по выражению лица Науманна понял, что кто-то подошел к нему сзади. Он обернулся. Это был Жюль Шаво.
— Вы, кажется, затолкали всех птичек в одну клетку, — приветствовал его Науманн, кивая на столик, который Шаво только что покинул.
Подошедший поклонился:
— Да. Всех, кроме вас и вашего друга Стеттона. Впрочем, так и должно быть.
Стеттон, коротко кивнув вместо приветствия, отвернулся, не склонный шутить со столь заурядной птицей.
— А почему мы столь деспотично исключаемся? — с Добродушной улыбкой спросил Науманн.
Шаво пожал плечами.
— Возможно, мне следовало подойти избирательно, — согласился он. — Против вас не может быть никаких возражений, сомнения возникают по поводу богатых молодых дураков, лишенных мозгов и происхождения.
Произнося это, он с презрительной усмешкой на губах глядел на Стеттона.
Тот делал вид, что не слышит. Науманн, однако, попытался прервать разворачивающееся действо. Он поднес бокал вина к губам и, удивленно глядя на француза, спросил:
— Шаво! Какого черта?..
Шаво прервал его:
— Оставьте, Науманн, какой смысл притворяться? Мне не нравится ваша дружба с этим парнем, вот и все. Признайтесь, вы же испытываете те же чувства к этим проклятым американцам. Просто тошнит от них. Все они хамы и трусы, и в свое время мы им так и скажем.
Во все время этой речи Науманн, сразу догадавшись о намерениях Шаво, пару раз попытался остановить француза, но без всякого успеха. Понимая, что его вмешательство уже не поможет, он взглянул на Стеттона и обнаружил, что до того явно не дошли слова Шаво.
— Глупо затевать здесь такое, — вполголоса сказал Науманн французу. Действительно, обедающие за соседними столами уже оглядывались на них. — Вы могли бы…
В этот момент Стеттон обрел голос:
— Оставьте его, Науманн. Он просто завистник. Пусть говорит.