Призрак в кривом зеркале
Шрифт:
– Макар Андреевич, нельзя ли попросить вас остановиться? – очень сухо проговорила Шестакова. – Боюсь, я буду вынуждена предложить моим детям вывести вас, потому что я уже устала…
– А как же моя история, случившаяся восемнадцать лет назад? – очень натурально удивился Илюшин. – Эльвира Леоновна, я даже еще не начал ее рассказывать, а ведь это и ваша история тоже! Кстати, она хорошо начинается: жили-были мужчина и женщина, которые очень любили друг друга…
– Все, мне это надоело. Пошел вон отсюда! – приказал Эдуард, делая попытку встать, но Илюшин его опередил – с неуловимой быстротой оказался возле
– Сиди, не двигаясь. Попробуешь уйти – пристрелю.
Эльвира Леоновна вскрикнула. Леонид вскочил и бросился к брату, но Илюшин уже стоял позади кресла Эдика, и рука его нырнула в задний карман джинсов.
– Леня, у него пистолет! – завизжала Лариса, и парень остановился.
– Своевременное замечание. – Макар по-прежнему не вынимал руку из кармана. – Леонид Сергеевич, вернитесь на место.
Шестаков попятился.
– Я милицию вызову, – побелевшими губами прошептала Эльвира Леоновна. – Уходите!
– Милиция здесь будет, само собой, – согласился Илюшин. – Но сначала я все-таки расскажу вам эту историю. Не люблю, знаете ли, чувствовать себя дураком. Так вот… – Он пересек комнату, но не сел, а остался стоять за креслом, опершись ладонями на зеленую спинку. – Жили-были красивый хирург и красивая женщина. Правда, красивой ее считали не все, но я склонен полагать, что она была очень привлекательной. Правда, Эльвира Леоновна?
Шестакова не ответила.
– Привлекательной… – повторил Илюшин. – И очень несчастной, кстати. Но я забежал вперед. Итак, жили-были два человека, которые полюбили друг друга, и звали их Антоша Соколов и Татьяна Любашина.
Эля вздрогнула и подалась вперед всем телом.
– Как? Танюша! Я ее помню! Она была замечательная! И красивая, правда…
Эльвира Леоновна даже не взглянула в сторону старшей дочери. Лицо ее было бесстрастным, как у статуи.
– Как-то раз она затащила к себе в постель доктора Соколова, – продолжал Илюшин, пристально наблюдая за Шестаковой, – а тот возьми да и влюбись в беспутную двадцатидевятилетнюю Таньку. Нелепо, правда, Эльвира Леоновна? Он должен был выбрать вас – вы ведь тоже любили его. Обхаживали целый год, боялись вспугнуть, наверное… Может быть, ссорились из-за него с сестрой. Хотя крайне глупым с моей стороны было предполагать, будто вы убили Розу – нет, она действительно уехала, потому что не выдержала…
– Чего не выдержала? – громко спросила Эля.
– Она не выдержала того, что они сделали вместе с вашей мамой, – помолчав, объяснил Макар. – Они убили Татьяну Любашину.
Эльвира Леоновна даже не вздрогнула. В обращенных на Илюшина голубых глазах ничего не отразилось – как будто сами имена Антона Соколова и Татьяны Любашиной она слышала первый раз в жизни.
Боже, боже, как она его любила… Как хотелось обхватить темноволосую голову, прижать к своим коленям – или прижаться к нему самой, вдыхая его запах, слушая заразительный смех, проваливаясь в счастливый невозможный сон, где он не сводил бы с нее восхищенных
Боже, какой осторожной она была. Как опасалась вспугнуть, как приучала понемногу к их дому, как постепенно убеждала его в мысли, что не может стать очередной его интрижкой, одной из десятков дамочек, прыгавших как блохи к нему в постель и так же быстро исчезающих оттуда, что она может быть только единственной. Антоша, Антоша… Слабый, доверчивый, ласковый, добрый… Любимый.
Чего только она не пережила, видя его рядом с Розой. Роза поверхностна, легкомысленна – ей нет большой разницы, с кем флиртовать, делить постель и по чьим волосам будет скользить ее тонкая длинная рука. Роза, конечно, была влюблена в Антошу, но чего стоила ее девчоночья влюбленность рядом с чувством самой Эльвиры! Как она торжествовала, видя, что он не увлечен сестрой, и как страдала, вспоминая, что судьбой выданы им с Розой одинаковые лица, и раз он не влюбился в одно – значит, не полюбит и другое.
Приманивала его маленькими сюрпризами, приглашая людей, которые были бы ему интересны, играла в недоступность – и тут же становилась покладистой, с наслаждением ловя интерес в его глазах, сдерживалась, чтобы не смеяться от счастья, когда он стал приходить не раз в две недели, а каждую субботу… Лепила из себя идеальную женщину – не холодный идеал, отталкивающий мужчин, а земную, достижимую. Неожиданно слабое место ее – дети – оказалось сильным: Антоша симпатизировал детям, и ему нравилось смотреть, как она играет с ними, целует перед сном. Что ж, тем охотнее она исполняла все это, всегда – каждую секунду! – оставаясь искренней перед ним.
И все это оказалось зря.
В тот вечер, когда она спустилась с куском остывшего пирога на тарелке и остановилась перед дверью Таньки, исполненная восхищения своим добрым поступком, восхищения, приправленного капелькой любопытства – как там живется этой потаскушке? что она скажет, увидев прекрасную Эльвиру? – и услышала голоса за дверью, ее охватило оцепенение. В голосе Антона, доносившемся из-за двери, звучала нежность, какой она никогда не слышала в нем раньше и даже не могла представить, что ее – почти ее – мужчина может быть так ласков с женщиной.
– Глупенькая моя… маленькая… ну что ты придумала?
Тонкие фанерные двери, щели, в которые может пробраться мышь… Она слышала голоса так хорошо, будто стояла не в коридоре, а пряталась в шкафу рядом с ними – разморенными любовью, раскинувшимися на скрипучем диване друг напротив друга.
– Я устала, понял? Надоело, что ты приходишь ко мне, только чтобы… – Танька употребила крепкое слово, приправила его матерком, от которого Эльвиру бросило в краску. – Иди трахаться к своим шлюхам.
– Дура ты, дура, – ласково протянул Соколов. – Иди сюда, дурочка.
– Пошел к черту! Прячешься от всех, бабам своим врешь…
– Я им не вру… К тому же тебе-то что до них?
– Мне на них плевать. Мне самой надоело с тобой партизанить.
– Ну так не партизань. Партизанка моя…
– Отпусти!
Шепоток, хихиканье…
– Партизанить и незачем, Сонька-то на тебя похожа… Подрастет – все заметят. Тише! Кажется, проснулась…
– Лежи, тебе показалось.
Скрип дивана, шаги…