Призраки прошлого
Шрифт:
Уставился в спину отца, пока тот медленно раскачиваясь шел к окну, о чем — то размышляя. Он исключительно редко использовал эмоции, делая ставку лишь холодный и трезвый расчет. Что скрывалась под непробиваемой броней несгибаемого дерра для нас, простых смертных, оставалось неразрешимой загадкой. Ему была параллельны чувства собеседника, как и любая ответная реакция. Точнее сказать, беседовал он сам с собой, а ты был лишь невольным свидетелем, холодным манекеном, безликой тенью его мрачного царства.
За всю жизнь император ни разу не поинтересовался напрямую моим здоровьем, чтобы не упустить возможность лишний раз подчеркнуть пренебрежение. Он итак знал о каждом моем шаге и вздохе от своих вездесущих приспешников. Думаю, ему лишь хотелось посильней меня унизить. Меня — одну из ошибок и слабостей его далекого, нелегкого прошлого. А слабости он пресекал на корню, как и любые огрехи в своей биографии, которые всячески пытался скрыть — народ не должен зять лишнего, народу вредно знать лишнее. Чего уж говорить о его феноменальной
О, да, ему тогда же сообщили о «дикарке», которую я лично похоронил на погосте восточного склона одной из безымянных деревень бескрайних просторов Севера. Блять, я не говорил на валлийском, даже имени её не знал, называл «Шаали», что означало «ветер», она и правда была мне дорога. Тогда я не строил каких — либо планов на ближайшее будущее: жизнь на войне коротка, простому смертному не дано знать, что будет завтра, и наступит ли для тебя это «завтра» вообще. Худшие опасения подтвердились, никогда не забыть кровь Шаали на моих руках, горячую, липкую, быстро остывающую. Кровь той, которую еще с утра называл «своей». Скольких я убил за все годы походов — десятки, сотни, десятки сотен? Ее пристрелили из арбалета свои же, и эта смерть ощутилась наиболее остро, вспарывая реальность, вымораживая нервы и рассудок глубоким уколом фатальной безысходности. Зуд пережитого кошмара вернулся с новой силой, будто я снова сжимал в своих объятьях ее безвольное, опавшее тело.
Покачнулся, не в силах подавить едва уловимый, судорожный вздох.
Не думаю, что отец когда — либо любил в том понимании, которое принято вкладывать простыми людьми в это слово, вряд ли для него существовало само определение «нежности», ведь по своей природе оно не совместимо с деспотизмом, тиранией и насилием. Семейное придание гласит, что он замучил мою мать, тоже дикарку, которую гонял без устали до заснеженным просторам Истерроса, пока та не уступила и не сдалась ему душой и телом, а пару лет спустя буквально сгорела на его же руках от нашествия эпидемии черной хвори. Тогда мне не исполнилось и года. У отца не было ни денег, ни возможности её лечить или хотя бы немного облегчить страдания самыми примитивными на тот момент средствами. Ему оказались не доступными услуги даже захудалого лекаря в той забытой богом убогой дыре, где он вынужденно влачил свое жалкое существование. Тогда еще он не был ни императором, ни даже приближенным к кругам мятежников, а только беглым заключенным с прииска Ледяных сопок, бесправным, с выжженным клеймом раба на плече, но уже тогда зверь рвал на части его нутро, прожигая лютой ненавистью, вытравляя остатки человеческого вместе со слабостями, обрывками воспоминаний, привязанностями, как и способностями чувствовать и переживать. Уже тогда он умел только три вещи — терпеть, ненавидеть и выживать, изо всех сил преследуя лишь одну цель — желание власти. Власть ради власти, для удержания одной лишь власти и надо сказать с лихвой преуспел в своем стремлении. Отец не убивал лично и никогда не пачкал рук, за него это делали другие, сначала те же мятежники подняли на восстание народ, вырезав под корень правящую династию Кольби, потом этот же народ казнил самих мятежников. Красное колесо слепой черной ярости с размахом прокатилось и обратным разворотом раздавило тех и других, прошло с хрустом по костям и жизни каждого живого свидетеля того далекого смутного времени. Силами Роана дерр стер с лица земли, оставшихся носителей королевской крови и всех её отпрысков, не жалея их жен и детей.
Когда же он эту власть получил, то не закрыл Ледяные прииски, продолжая сгонять туда тысячи на добычу красного золота, не ослабил невидимую удавку на тонкой шее своего народа. Нет, он их усовершенствовал, укрепил, пресёк всяческие лазейки для побега, как и попытки любого инакомыслия. Бежать оттуда теперь было невозможно.
Его костры горели так же ярко, и даже с более широким размахом, чем при предыдущем режиме. Получил ли народ в лице дерра то, к чему стремился — свободу, равноправие, достаток? Избавился ли от гнета и деспотизма правящей верхушки? Увы. Нет, рабов уже не клеймили, но это и была едва ли не единственная уступка, маленькое отличие между новыми и старыми порядками, установленными предшественниками.
До десяти лет меня воспитывала тётка в глухой деревушке, а потом привезла в столицу. Я был маленьким дикарёнком, пораженно взирающим на сказочное величие Таласса, широкий размах улиц, высотные здания, потрясающие воображение мальчика с широко распахнутыми на мир от удивления глазами. Город еще только начинал отстраиваться, оправляясь после пережитого безумия, вакханалии, поднимался из разрухи, но уже порядком впечатлял. Тетка Сальха беспрестанно шептала, что отец теперь некто вроде Бога и я должен, должен, должен. Восхищаться, соответствовать, следовать…. Я много чего был должен и готовился доверчиво раскрыть свою душу навстречу новой жизни, но реальность оказалось совершенно иной, куда более плачевной, разбившей вдребезги робкие мечты о радушном приеме, теплом семейном очаге и снисходительном отношении отца. Сквозь ватную пелену детского сознания пропечатался хмурый, неприветливый взгляд выцветших глаз, тогда
— Он не говорит на истерроском?
Тетка Сальха буквально тряслась под напором ледяных клинков, шарахаясь из стороны в сторону. Истерроского она никогда не знала, ее родной язык был дарийский, как и язык моей рано ушедшей матери. Кому меня было учить в той дыре, состоящей из двадцати обветшалых, покосившихся от времени дворов, среди гор где — то на задворках бескрайней империи? А вот отец, надо отдать ему должное, безукоризненно говорил на главном языке континента, и лишь небольшой акцент выдавал в нем наймирские корни. С годами он стал истинным истерросцем, переплюнув многих представителей коренного, выросшего здесь населения.
Уже тогда я его огорчил самим фактом своего существования, появлением в параллельной реальности. «Никчемный» — стало эпитетом, сопутствующим всю мою жизнь. Постепенно желание угодить отцу сменилось беспросветным отчаянием — что бы я не делал, как бы ни старался ни одного отклика в его душе, ни одной, даже самой малой, скупой похвалы из уст бездушного, жестокого родителя. Адаптация проходила тяжело, учителя беспрестанно жаловались на отсутствие усердия и прилежания у нерадивого сына, но меня никогда не тянуло постигать науки, в той степени глубины, которая требовалась. Пожалуй, единственное, что особенно занимало свободное время и сознание неоперившегося юнца — военное искусство.
Да, меч стал продолжением моих рук, клинок стал моим вторым «Я», и я мог часами упражняться, тренироваться в спаррингах, наращивать и развивать силу и ловкость. Политика и придворные интриги оставались мне чужды, как и желание власти, о которой я даже не помышлял.
Боялся ли я отца? Конечно.
Но по крайней мере не до такой степени, чтобы мочиться в штаны при одной мысли о встрече с ним, как это делал Седрик. Мой сводный брат, рожденный в браке, законный наследник Истерроса был, как ни странно, пожалуй, в сравнении со мной в еще худшем положении. Спустя пять лет после смерти матери, отец предпринял еще одну попытку создать семью. На этот раз последнюю и снова роковую. Он выбрал себе в жены дочь простого крестьянина, некогда скрывавшего его в своем убогом, темном и сыром подполье от вездесущих имперских ищеек. Несовершеннолетняя, покорная, чистая, нахально совращенная безродным постояльцем с печатью раба. И она доверила ему свою жизнь, не думаю, что у нее не оставался хоть какой — то маломальский выбор. А потом смирилась и даже полюбила. Я и сейчас отчетливо помню Норию, тихую, скромную, со строгой прической, неприметную, но по — своему красивую. У них с отцом никогда не существовало общей спальни, даже при детях он избегал афишировать какие — либо отношения и чувства. Мачеха спала на жестком топчане в убогой комнатке с крайне аскетичной обстановкой. К моменту моего появлении в доме отца, она уже вошла в роль хозяйки, получив ту степени власти над прислугой и бытом, которую ей снисходительно позволили. Нория изо всех сил желала соответствовать супругу и усердно училась, раскрывая природные способности впитывать новое, схватывая информацию буквально на лету, с той лишь разницей, что в отличие от пасынка она изначально в совершенстве говорила на истерроском. Нория приняла меня довольно радушно, пытаясь заменить мать. Отец редко появлялся дома, сутками пропадая в рутине неотложных дел, а когда я представал перед его темным ликом — был хмурым и недовольным, мачеха же пыталась сгладить мою вину, выгораживая мои шалости и проступки любыми путями. В семье он оставался тем же тираном и деспотом. Часто мог часами молчать, не отвечая на вопросы супруги, никак не реагируя на пытавшуюся достучаться до него отчаявшуюся женщину. Нории не хватало его внимания, тепла и заботы — того, из чего состоит нормальная супружеская жизнь. Но отец увы, не являлся образцовым супругом в классическом понимании этого слова. О, да, она не была с ним счастлива, она ревновала. Неизвестно были ли на то весомые причины, но несколько раз я стал невольным свидетелем ее слез и уж совсем непозволительного — парочке громких скандалов с боем посуды. Маленький бунт слабой женщины. А потом все резко и внезапно оборвалось. Молодую жену нашли без чувств на полу с пузырьком яда, сжатом в маленьком кулачке хрупкой руки. Некоторые подробности я узнал уже позже от няни Седрика, ныне также умершей.
И снова привычный мир рухнул.
Бесспорно, отец горевал, он был просто сражен наповал печальным, шокирующим известием. Со временем все, кто был хотя бы косвенно причастен и что — либо знал о той далекой истории канули в небытие, постепенно исчезли один за другим из нашей жизни по разным причинам. Устранял ли отец намерено свидетелей своего злодеяния? Едва ли. Вопрос об ее умышленном убийстве никогда не ставился. Нет, он не желал смерти Нории, более того, он даже не предполагал такого фатального исхода событий. Император не ожидал столь дерзкого предательства, явившимся еще одним штрихом, еще одним рубцом, на этот раз самым глубоким в его зачерствевшем сердце. Неудивительно, что больше он не женился. Были ли у него в последующие годы связи с женщинами? Длительные или на одну ночь? И если да, то с кем? Никогда о подобном не слышал, ни одного имени, даже шепотом. Создавалось ощущение, что великий дерр глубоко запечатал себя как мужчину, полностью отдавая силы на благо страны. Аарон таал ри Грей ненавидел разврат (в этом мы с отцом были схожи). В чем — чем, а здесь он был чист. Однако, это не мешало ему закрывать глаза на моральное разложение своих сподвижников. Естественно, в пределах допустимого.