Про Кешу, рядового Князя
Шрифт:
– Ясно, Марфуша. Теплые проводы.
– При чем тут проводы...
– Ну, а как же?– усмехается Кеша.– В тюрягу-то надо меня проводить, чтоб честь честью.
Марфутин краснеет, переминается с ноги на ногу.
– Это ты зря. Мы должны поговорить... В общем, сразу после ужина.
На самом видном месте, у тумбочки дневального, уже красуется объявление: «...Повестка дня: разбор персонального дела комсомольца Киселева». Марфутин времени зря не теряет.
59.
...– Пусть сам расскажет, как было дело!
Собрание выжидающе смотрит на Князя. Тот поднимается и, ни на кого не глядя, начинает рассказывать. Говорит плохо, сбивчиво, упуская подробности, возвращаясь к ним. И голос какой-то не свой, придавленный. Будто Кеша, перед тем как говорить, взвалил себе на спину мешок того самого цемента. Ротному рассказывал куда лучше. Когда на тебя смотрит один человек, пусть даже командир роты, это еще ничего. Но если в тебя ввинчиваются десятки взглядов тех, с кем ты почти год хлебал из одного котелка, делил радости и печали, это дело совсем иного порядка.
Когда Кеша прочитал перед ужином объявление о собрании, он даже хмыкнул: чешуя, дескать, против того, что его ждет в Вычедоле. Собрание – не суд, да и парни все свои. А тут вдруг почувствовал себя на суде. Судьи – Максимов, Тур, Савельев, другие офицеры и вся рота.
Минуту никто не берет первого слова. Поймав на себе взгляд ротного, Жидков решает, что о нем могут подумать плохо, если он не выступит первым, и тянет руку. Он – солдат второго года службы. Начинает Жидков едва ли не с международного положения. Наконец переходит к родной своей роте:
– Наша рота всегда была на хорошем счету в батальоне. Даже в гарнизоне. У нас самый большой процент отличников боевой и политической подготовки. Все инспекторские проверки...
– По делу давай!
– Верно! Расхвастался...
– Не перебивать выступающего!– строжится председательствующий.– Продолжайте, Жидков.
– И вот попался один такой, по фамилии Киселев, который зачеркнул все, чего мы достигли до него.– Жидков косится на ротного – ему должно это понравиться. Но ротный даже головы не поднимает, словно происходящее тут нисколько его не интересует.– С первых дней у него пошли наряды вне очереди, губа... то есть, гауптвахта. Два раза там побывал – это же надо! Я скоро своё отслужу, но ни разу там не был. А нарядов сколько нахватал? Мне бы за десять лет столько не иметь.
– Ты ж у нас хороший!
– Да, хороший! А что плохого в том, что я хороший?.. Пошел Киселев в увольнение – подрался. Было у нас когда-нибудь такое? Не было. Радиатор размял Калинкину – скрыл. Как день начинается, так Киселев, Киселев, Киселев. Пуп земли! Носятся с ним, как с писаной торбой, а он...
– Ты говори о том, что случилось!
Это голос Калинкина.
– Не перебивать выступающего!
В висках у Кеши начинают стучать молотки. Он сидит на стуле впереди всех, обособленно, как на скамье подсудимых. Сидит в такой напряженной позе, что кажется, будто тело скособочилось, вот-вот грохнется на пол. Перед ним только председатель собрания и секретарь с бесстрастным лицом. Князь только по голосам угадывает, кто говорит, кто реплики бросает.
Заканчивает свое выступление Жидков, садится.
– А какое твое предложение, Жидков?
– Предложение?– На несколько минут воцаряется тишина. Жидков косится на ротного. Хоть бы глаза поднял, парень тогда бы понял, что хотят сотворить с Князем.– Мое предложение – исключить из комсомола.
Взрыв голосов. И не понять, одобряют предложение или нет. Кеша отчетливо различает только голос Калинкина:
– Вот деляга! Какой он у нас хороший…
– Калинкин, ты все выкрикиваешь, вот и скажи.
– И скажу!– моментально вскакивает Калинкин.– Месяц назад Киселеву присвоили звание отличника боевой и политической подготовки. За что присвоили? Почему Жидков об этом не сказал? А на днях Киселева назначили старшим водителем, присвоили ефрейтора. За что? Тоже промолчал. А я скажу, за что. За то, что Кеша пересилил себя, сделал то, что Жидков ни за что бы не сделал.
– Я на губу не попадал!– напоминает Жидков.
– Верно, не попадал. Ты пришел в армию тихеньким мальчиком, тихо служишь, на гражданке тихонько будешь жить, всех слушаться. Наверно, только помирать будешь буйно.
– При чем тут я?
– А при том, что тебе никогда не понять Киселева, а первым взялся судить. Ты специально мозги нам пудрил, чтобы и тут казаться хорошим!
– Калинкин, прошу, без выражений!
– Ладно, буду без выражений... Ты говорил о драке, хотя прекрасно знаешь, что он не хулиганил, а пацана защищал. Благодаря Кеше пацана забрали от отца-алкаша и поместили в детдом. Да если бы Кеша тогда не подрался с тем алкашом, я бы, может, уважать его перестал!
– Да он же его по дружбе выгораживает!– кричит Жидков.– Не видно, что ли?
– Он верно говорит!– ополчаются на Жидкова.
– Тебя-то самого будет кто по дружбе защищать?
– Не перебивать выступающего! А ты, Калинкин, о Киселеве говори, а не о Жидкове.
– Я и говорю о Киселеве. Вы все знаете, каким он пришел в армию. Изменился с тех пор? Изменился. Кто ему помог измениться? Все мы – и Шевцов, и командование ротой, и комсомольская организация. Я против предложения Жидкова! По-моему, нам сегодня нужно решать такой вопрос: совершил бы Киселев это преступление сейчас? Я его и спрашивать не буду, потому что знаю: не совершил бы. Мое предложение – объявить комсомольцу Киселеву строгий выговор.
– У меня вопрос: а что, сядет он комсомольцем?
Воцаряется тишина. Потом кто-то негромко говорит:
– Да, ребус...
– Почему ребус? Может, его не засудят.
– Возьмем на поруки?
– Тише, товарищи, кто хочет выступить?
– Напишем в прокуратуру, что он давно исправился...
– Правильно, характеристику от комсомольской организации!
– Землянский поможет...