Про Кешу, рядового Князя
Шрифт:
Ротный – само внимание, хотя на лице не видно каких-нибудь эмоций. Иногда он с новым любопытством начинает рассматривать рассказчика, просит что-то уточнить.
Наконец Кеша замолкает, и в канцелярии повисает тишина. Слышно, как подметает в коридоре дневальный. Мимо окон урчит и простужено чихает запоздалая машина. Это Жидков, у него последние два дня карбюратор барахлит – зарегулировал, поди, а помощи ни у кого не просит, считает, после этого начальство будет считать его неумелым водителем. Он такой, этот Жидков: начальство не так на него глянет, он аппетита лишится и бессонницей
– Страх мой – враг мой,– задумчиво говорит ротный.– Вы не замечаете, Киселев, что страх иногда действует на вас парализующе? Первый раз я об этом подумал после случая с радиатором. Кого-то страх заставляет действовать, искать выход, наконец, побеждать самого себя, а вас – парализует.
– Я не трус, товарищ капитан,– с вызовом говорит Кеша.– Вы меня с кем-то путаете.
– Трусом я вас, кажется, не назвал. Когда человек не может сладить с собой, это не всегда трусость. У вас это безволие, бесхребетность, если хотите. Вы сами подумайте. Стоит вам представить, как трудно бежать в противогазе, и у вас подкашиваются ноги. Какой-то жалкий проходимец пригрозил вам ножом, и вы, как овца, идете воровать цемент. А радиатор? В первые минуты не смогли побороть безволие, а потом стыдно было сознаться.
– Что теперь об этом говорить? Поздно...
– Не умирать ли собрались?– усмехается ротный.– А если нет, то вы должны на всю жизнь запомнить, что от безволия до беды, вроде вашей, воробьиный скок. Так что, пока не поздно, осваивайте науку побеждать самого себя.
«Чего он взялся воспитывать?– с нарастающим раздражением думает Кеша.– Опоздал малость, теперь меня вычедольский суд будет воспитывать...»
При мысли о Вычедоле у него сжимается сердце. Возвращение солдата в родные края... А что Женя о нем подумает? Папочка капитан, конечно, все ей доложит. Вот, мол, к кому ты на почту бегала – к вору, рецидивисту!
– Пора, Киселев, прощаться с беззаботным детством. Время мужать, а вам хоть слюнявчик подвязывай.
Глаза у Кеши становятся холодными, колючими.
– Спасибо за напутствие, товарищ капитан, но все-таки поздновато...
– Не надо раньше смерти умирать, Киселев.
После короткого раздумья Максимов спрашивает:
– Скажите, почему вы тогда, в Ведьмином логу, полезли в ледяную воду?
– Надо было, вот и полез.
– Так просто?
– Это мне надо было, лично мне… Думал, если смогу залезть в воду, прочищу трубу, значит я не хуже других.
– Вот-вот! Иначе с вами и не следовало бы заводить этот разговор.
– Да зачем он вообще нужен, этот разговор?– не выдерживает Князь.– Отслужил я, товарищ капитан, все!
– Сами себя демобилизовали,– усмехается ротный.– А может, сделаете милость, задержитесь малость? Очень обяжете нас, недостойных.
– Что мне тут делать?– довольно грубо отвечает Князь.
В
– Найдется что делать. Вы же комсомолец. А комсомольская организация, думается, не отпустит вас без напутственного слова.
Кеша резко встает:
– Разрешите идти, товарищ капитан!
Ротный тоже встает. Голос его теперь резкий:
– Вы лучше на себя обратите этот гнев, товарищ Киселев! Не умеете? Учитесь! Уж больно вы себя жалеете, как я погляжу.
– Извините, товарищ капитан, но мне кажется, что в детстве вы гусей любили дразнить!
Кеша выговаривает это побелевшими губами. Капитан теперь с удовольствием наблюдает, как на Кешиных скулах вздуваются желваки, как от негодования и волнения тяжело поднимается грудь, мечутся в глазах бешеные огоньки. За строгостью Максимова угадывается едва ли не одобрение, взгляд словно говорит: «Молодец, злости больше, злости! Не разводи нюни! Чем строже будешь относиться к себе, тем добрее к тебе люди».
– Ладно, Киселев, идите. Думать идите. Очень полезная это работа – думать... хотя для вас, может, и непривычная.
Кеша почти выбегает из канцелярии. А капитан долго сидит за столом. От его насмешливости не остается и следа. Он еще раз внимательно перечитывает письмо из вычедольской прокуратуры. Задержав взгляд на последней строчке, усмехается:
«Думать всегда полезно. Вот пусть и поразмыслит, пусть попрощается с детством...»
На кой дьявол сегодня такой день? Небо ярче авиаторских погон, с крыш льют водопады, птицы не смолкают, надрываются в пении. Ведь все это должно случиться в пасмурный день! Небо смеется, а у Кеши на душе сплошные слезы, всегда корректный капитан издевается над его несчастьем. Все перемешалось. Да еще Марфутин наверняка устроит ему теплые проводы в тюрягу – кто же его отпустит туда с комсомольским билетом в кармане?
Кеша не находит себе места, бесцельно слоняется вокруг казармы, по спортгородку. Непривычно тяжелые – «взрослые» – мысли жерновами ворочаются в голове, перемалывая события сегодняшнего дня. Когда в памяти вновь и вновь всплывает красная, обрюзгшая от водки Михина физиономия, Князь невольно сжимает кулаки. На суде Кеша попросит не слова. К чему тут слова? На суде он попросит разрешения врезать разок по этой неприличной физиономии. Не разрешат, ведь. А какой это был бы удар! Кеша вдребезги расшибет свой кулак, но зато ворюгу Миху уже не нужно будет судить, хватило бы этого удара.
Вечером возвращаются с аэродрома парни. По их взглядам и по тому, как они держатся, Кеша делает вывод, что первое обсуждение письма из Вычедола состоялось. Взгляды разные – сочувствующие, осуждающие, просто любопытные.
Перед ужином, пробыв у ротного добрых полчаса, Марфутин подходит к Кеше и, глядя мимо него, с преувеличенной деловитостью говорит:
– Такое дело, Киселев... Сегодня собрание будет, твоя явка обязательна. В общем, разговор соответствующий...