Про тебя
Шрифт:
— О'кей! О'кей! — доносится оттуда. — Сенкью вери матч!
Я улыбаюсь. И в ту же секунду до меня доходит: я ведь ещё не позвонил Ире, а уже сообщаю о своём решении отцу Василию! А если Иры нет в Париже? Если она не сможет меня принять? Куда я там денусь? Моих капиталов на отель не хватит.
Сворачиваем с дороги к полукруглому комплексу невысоких белых зданий, окружённых деревьями и клумбами с цветами, втягиваемся в гостеприимно распахнутую молодым монахом дверь и оказываемся во внутреннем дворике. Вьющиеся розы оплетают его стены.
Рассаживаемся на белых стульях.
И перед нами появляется брат Пьер. Он в обычном однобортном костюме. Ворот белой рубашки распахнут. Красавец. Глаза ироничные, умные.
Спрашивает по–русски, как мы добрались, как устроились.
Со своего места встаёт Тонечка. Благодарит от имени всех московских паломников. Потом отец Василий поочерёдно представляет нас.
Взгляд брата Пьера останавливается на каждом, задерживается и на мне.
«Вот кому надо бы исповедаться, — с надеждой думаю я. — Что бы он сказал о соломенном подстаканнике, о навязчивых снах, обо всём, что со мной происходит?»
Брат Пьер, стоя перед нами, призывно поднимает руку. Начинается проповедь.
— Дорогие мои братья и сестры во Христе! Мы встречаемся с вами в уникальный момент истории человечества. На глазах исчезают границы между государствами Европейского сообщества. Исчезают границы между католической и ортодоксальной ветвями христианства. Чему свидетельство — ваше присутствие здесь, у нас. Раньше это было невозможно. Не так ли? Все это происходит по чудесной, неизречённой милости Господней. Возблагодарим Господа!
Дворик заполняют торжественные звуки органа. Это баховская фуга. Музыка льётся из невидимых отсюда динамиков.
Теперь брат Пьер стоит, сложив поднятые к лицу ладони. Молится. И мы молимся вместе с ним.
— Неважно, католик ты или православный. Дух Христов — дух единения. Когда вы вернётесь на свою родину в Россию, вы должны стать вестниками христианского единства, теми песчинками, вокруг которых образуются драгоценные жемчужины… На знамени каждого из вас должно быть написано два слова — «любовь» и «прощение». Должно прощать всех. Даже врагов ваших. Даже бывший КГБ.
Он светло улыбается. Я завидую этой способности к всепрощению, этой улыбке.
Брат Пьер вскидывает руки, словно обнимает всех.
— Вас возлюбил Господь, избрал для святого дела! Если бы каждый привёл к вере хотя бы двух человек! Увидите пьяного, берите его на спину и доставляйте в свою общину. Встретите атеиста, не спорьте с ним, возвещайте, что приблизилось Царство Небесное.
Все это напоминает мне тактику большевистского подполья, образования партийных ячеек. Коробят жесты профессионального проповедника, лесть в отношении нас.
Встреча заканчивается. Наши вскочили со своих мест, окружают брата Пьера, задают вопросы.
Подхожу к отцу Василию.
— Батюшка, так давайте подойдём к брату Пьеру, узнаем, внесут меня в чёрный список или нет…
Смотрит сердито. Как на предателя. Кивает.
Когда все начинают уходить, и брат Пьер остаётся один, я направляюсь к нему. Отец Василий вдруг быстрым шагом устремляется к выходу из дворика. Испугался.
— А у вас какие проблемы? — ласково спрашивает брат Пьер.
Я сразу говорю о том, что собираюсь уехать в Париж.. Говорю, что хочу поделиться своими сомнениями, что испытываю к нему доверие.
— Понятно, — он кладёт на моё плечо руку, проницательно смотрит в глаза. — Хотите попользоваться Западом? Что ж… Пусть будет, как будет.
Ему некогда. Он уходит. И я ухожу, полный смятения, досады на себя за то, что вздумал отпрашиваться, как школьник с уроков, да ещё возбудил подозрение, впрочем, не без основания, в желании увидеть Париж..
Если бы брат Пьер, выслушав меня, запретил отъезд, я бы остался. Вопреки всему.
Выхожу наружу. Сворачиваю к белеющему сквозь зелень домику.
Внутри него за длинной стойкой у компьютера одиноко сидит пожилой человек. На стене расписание поездов. Выясняется, что железная дорога проходит в двадцати пяти километрах отсюда у городка, где экспрессы Марсель–Париж останавливается лишь на минуту. До этого городка можно доехать автобусом.
Обмениваю все оставшиеся доллары. В моих руках шестьсот с лишним франков. Покупаю телефонную карточку. Билет до Парижа стоит целых 260 франков. Пока я не позвонил Ире, я не имею права рисковать. И все-таки воля, которая сильнее меня, моего разума, заставляет принять окончательное решение.
Купив билеты на завтрашний поезд, на автобус, отрезаю себе пути к отступлению.
Скажешь, что я авантюрист? Может быть… В крайнем случае буду ночевать как парижские бомжи–клошары где-нибудь под мостом или в метро. Не пропаду. Ночи ещё тёплые. Относительно.
Мне становится весело, как бывает, когда решение принято, когда чувствуешь, что поддался зову судьбы, не встал сам у себя на пути занудным рабом чужих правил, несвободы.
Ветер раскачивает огромные кроны деревьев. Скорее всего это вязы. А может быть, ясени. Над долиной, что открывается за ними, весело плывут белые облака.
Подхожу к телефонной будке на краю дороги. Вокруг кучкуются люди. Все четыре автомата заняты. Занимаю очередь.
— Товарищ, эй, товарищ, не угостишь сигаретой? — обращается ко мне на чистом русском языке болезненно худой парень в ковбойке, измятых джинсах и грубых солдатских башмаках.
Он покидает группу таких же измятых пареньков, подходит.
Даю сигарету. Спрашиваю.
— Откуда вы знаете, что я из России? Кто вы?
— Мы тоже русские. Из Таллина. Месяц добирались автостопом. Хотим остаться во Франции. А вас видели вчера ночью, когда вы приехали.