Про тебя
Шрифт:
Действительно, пространство под куполом шатра пусто. Мы все словно очнулись.
Под предводительством отца Василия австрийцы и наши торопливо идут к храму.
А я отстаю.
Вспоминаю о неминуемой перспективе встречи с Игорем. Стоило ли ехать во Францию, чтобы вместо Франции все семь дней видеть перед собой лицо этого московского хлыща с его косичкой и серьгой в ухе? Там, в Греции, Марии не было дела до моей национальности. И сейчас этим австрийцам тоже не было дела.
Прохожу мимо телефонной будки. Приостанавливаюсь. Может быть, это нехорошо, но как на духу, признаюсь: во мне крепнет решение позвонить Ире в Париж. Если она сейчас там, если примет — сбегу отсюда. А когда автобус прибудет в монастырь под Парижем, присоединюсь к нашим паломникам, вместе со всеми двинусь в обратный путь.
Я уже знаю, что обязательно осуществлю эту идею, хотя наверняка буду подвергнут всеобщему осуждению.
Подходя к храму, замечаю слева за деревьями приземистый домик, очевидно, тот самый, о котором говорила Нина Алексеевна. Действительно, у дверей на разных языках написано, что здесь обменивают валюту, продают автобусные и железнодорожные билеты, телефонные карточки.
Испытываю сильнейшую тягу сейчас же произвести все необходимые операции.
А вдруг я неправ? Вдруг это не что иное как искушение?
Вхожу в храм.
Полутьма. Осторожно пробираюсь между людьми. Наконец нахожу свободное место прямо на полу. Усаживаюсь.
Из динамиков льётся дивная музыка, звучит хор, хрустальный детский голосок выводит «Аллилуиа, аллилуиа…»
Вокруг тесно сидят незнакомые юноши и девушки. Один из темнокожих парней почему-то хихикает. Приятель пытается шёпотом урезонить его, затем начинает смеяться сам.
Свет полностью гаснет. Смолкает хор. Пауза для медитации.
Закрываю глаза. Пытаюсь довериться атмосфере храма, включиться в молитвенный настрой. И тут же впервые не во сне, а просто в темноте закрытых глаз возникает, проявляется лицо старого человека с короткой шкиперской бородкой. Взор его требовательно, повелительно смотрит в самую душу…
«Господи, помилуй, Господи, помилуй…» — шепчут мои губы. Ну скажи, пожалуйста, что это такое? Что за наваждение? Что за мистика?
В голове складывается, звучит чужим голосом фраза. Даже не фраза, а зов: «Должен ехать, куда хотел ехать».
Лицо старика размывается, пропадает.
Открываю глаза. Безмолвная процессия монахов в белых одеждах проплывает к двери у сцены.
Как ты думаешь, кем в глубине души считают себя эти монахи? Актерами? А нас — статистами? Или искренне верят, что здесь каждый раз перед завтраком и обедом происходит таинство единения человека с Богом? Без покаянной исповеди, литургии и причастия?
Я чувствую себя уродом, отщепенцем, и здесь выпадающим, выламывающимся из общего ряда, чувствую острую потребность исповедаться, хоть с кем-нибудь посоветоваться, поговорить, поделиться сомнениями.
Не с кем.
В голове продолжает звучать — «Должен ехать, куда хотел ехать». Вместе со всеми иду к выходу.
Солнечно. На небе ни облачка. И в то же время ощущается приближение ненастья. Воздух влажен. Шелестят под ветром пышные кроны деревьев.
Надо идти обедать. Как в больнице. Или в пионерлагере. Снова стою в очереди к шатру.
Мимо вместе с Игорем проходит отец Василий, напоминает — через час встреча всех наших с братом Пьером.
Подхожу к раздаточному столу, за которым вместе с негритянками ловко священнодействуют Катя и Ольга. Они счастливы. Нашли себя здесь. Сноровисто наливают в одну миску суп, в другую накладывают второе, ставят все это на мой поднос.
— Вам сок или кофе? — спрашивает Катя.
— Кофе.
На этот раз нахожу свободный столик здесь же под шатром. И тотчас с нагруженным подносом подходит молодая незнакомка. Невысокая. Невзрачная. С тоненькими выщипанными бровями.
За едой разговариваем. На английском.
Она француженка, живёт где-то под Марселем, работает дегустатором вин. Зовут Люлю.
Это странное существо со странным именем быстро ест, быстро говорит. Такое впечатление, что ей много лет не с кем было слово сказать.
Спрашиваю, зачем она приехала сюда?
— Искать Бога.
— И как? Нашли?
С горечью усмехается. Пожимает плечами.
Сочувственно смотрю на неё. Словно твоими глазами. Сколько таких же одиноких, неприкаянных душ встречается в Москве, в России! Сколько писем от читателей моих книг получаю я со всех краёв. С той же болью, с той же надеждой обрести Бога…
Мой жалкий английский не даёт нам возможности по–настоящему поговорить. Глажу доверчивую худую ладошку с зелёным колечком на пальце.
И выхожу из шатра.
На лужайке около белых стульев вокруг отца Василия уже собираются наши. Ты будешь удивлён моей наивности, если не сказать глупости, но слаб человек. Подхожу.
— Отец Василий, можно поговорить? Наедине.
Улыбается, кивает. Доволен, что я к нему обратился. Отходит со мной в сторонку, спрашивает:
— Как вам тут? Благодатно? Все говорят, что вы замечательно провели встречу с австрийскими протестантами.
— Отец Василий, считаю, что должен поставить вас в известность: завтра собираюсь уехать в Париж.
Улыбка сходит с его лица.
— Это как, на каком основании?
— Батюшка, честно говоря, основания есть, много накопилось. — Я уже готов исповедаться, рассказать о неодолимом зове, о фразе «Должен ехать, куда хотел ехать», мучительном соседстве с Игорем…
К счастью, он не даёт слова сказать, перебивает:
— Это возмутительно. Вас зачислят в чёрный список!
— Пусть зачислят.
— А как же вы вернётесь в Москву? Я за вас отвечаю.
— Не беспокойтесь. Вы ведь приедете в монастырь под Парижем. Присоединюсь.
Лицо священника багровеет.
— Нужно сказать брату Пьеру. Посоветоваться. Если он благословит… — характерно, что отец Василий так и не спросил, почему я хочу уехать. Ему важно соблюсти приличия перед местным начальством.
Возвращаемся к ожидающей нас группе и все вместе идём на встречу с братом Пьером. Проходим по дороге мимо телефонной будки. Сквозь приоткрытую стеклянную дверь виден Акын О'кеич.