Пробуждение
Шрифт:
А что он сам говорил?
– Ничего не говорил. Молчал всю дорогу. Ну, что ты об этом скажешь?
– Взбрело в голову, и все. Мост понравился. Что я могу тебе сказать? Подсознание - темное дело.
– Может быть, он хотел почувствовать, что он еще молодой и ему все доступно, просто. Так же? Он же раньше прыгал... Быть может, в этом все и дело?
...Свет слева, из окна, лицо у нее при таком освещении - юное, неожиданно для самого себя отметил Саша.
– ...Он говорит, что у него пропала всякая охота к общениям любым, и со мной в том числе,
– Нет, не помню.
– Он столько раз рассказывал мне самой, при мне другим да и, наверное, без меня, как мы познакомились. Я носила в 17 лет варежки на веревочках. Ну и что, что на веревочках? В этом был рациональный смысл. Я их постоянно теряла, пока сама не пришила эти веревочки, а его эти варежки ужасно умиляли. Как выпьет - обязательно про варежки на веревочках. Я говорю остановись, надоело, а он - кому как, мне лично совершенно не надоело...
– Да, помню, он рассказывал, я помню. Он вообще любил про тебя рассказывать...
...Саша увидел его большое, растерянное лицо, улыбку и то, как они тогда неловко обнялись на глазах, как им показалось, всего международного аэропорта в Шереметьеве, хотя, конечно, никто на них не обращал никакого внимания, и как они молча прошли среди стекла, зеркал - внутри толпы, точно зная, что поговорить им не удастся, не надеясь на разговор, и все же надежда у них была, если и не на разговор - на то, как бывает у русских людей - вдруг сомкнутся сердца. Мимо них двигались туристы, группами, в одиночку какие-то люди в синих пиджаках, увешанные значками, - немцы и, может быть, католические монахини, странствующие студенты, размахивающие сумками.
Петр рассеянно оглядывался, выбирая, куда бы сесть, и место нашлось. Два кресла были свободны, но потому и свободны, что как раз напротив размещался киоск с продажей русских сувениров, где за высоким стеклом были распластаны расписные платки, поблескивали меха, шапки, бутылки, балалайки - весело желтея.
Здесь, разглядывая чудеса Палеха и Хохломы, толкались приезжие. Здесь было суетливо, шумно.
Впрочем, им было совершенно вес равно, где сидеть.
Не хотелось ни тому, ни другому ничего говорить.
Объявили, что посадка через пять минут.
Ни у Саши, ни у Петра часов не оказалось.
Они сверили несуществующие часы. Все-таки - занятие.
– Спасибо, что приехал, - сказал Петр, - а то уж я думал, что ты человек-невидимка. Ну?
– Что - ну?
– Времени мало.
– Я на самом деле не мог. Мне передавали, что ты здесь.
Мимо них шли люди, толкались, смеялись, обсуждали сувениры, выставленные здесь.
Опять напомнили о посадке - по радио.
Петр: Время... Даже выпить с тобой не успеем.
Саша: Ну, не успеем. Подумаешь. Выпьем, ты там, я тут. Я тебе звонил.
Петр: Идти уже надо... Ты звонил, меня дома нет... Вчера смотрел "Принцессу Турандот". Представляешь, до чего докатился? Пока жил в Москве и мысли такой не появлялось.
Саша ничего не сказал. И Петр тоже, не считая далее возможным говорить о "Принцессе Турандот", замолчал. Надо было явно идти, но они не вставали, как будто ждали чего-то в этом разноголосом, шумном зале.
– Да, вот, - вдруг вспомнил Петр. Он протянул Саше сверток: - Это тебе.
– Что такое?
– Просто не знал, что тебе привезти. Все чего-то привозят. Я, как все. Вполне достойная электрическая бритва. А ты мне, как приезжему, можешь купить балалайку. А то, кроме того, что какой русский не любит быстрой езды, - какой уж русский купит сам себе балалайку?
– На самом деле хорошая бритва?
– Саша принял способ общения облегченно.
– Ничего, да? Может, халтура?
Петр ничего не ответил, встал только - опять напомнили про посадку. Надо было идти.
– Да, - словно только что вспомнил Петр, - знаешь, где я еще был?
– Где?
– спросил Саша.
Петр достал из кармана бумажник, развернул и протянул Саше небольшую потертую фотографию собаки.
– Узнаешь? Жива.
Саша молча кивнул, мельком взглянув на карточку.
– Иду по лаборатории к клетке. Узнает или нет? Честно - не надеялся. А узнала. Подошел - прыгает, скулит. Выглядит отлично. Растолстела на харчах музейного экспоната.
Саша безучастно слушал.
Снова объявили посадку.
Они встали, пошли.
Уже приближаясь к выходу, Петр повернулся к Саше и вдруг сказал:
– Мне очень надо было тебя повидать.
...И снова Саша видел его растерянное, большое лицо, поворот головы, светлую кепку - уходящие - в спину пассажиры, - при свете прожекторов некий хоровод к высвеченному, совершенно белому ТУ - и где-то среди них Петр, размахивающий портфелем, - прощай.
И он увидел себя, бредущего по аэропорту мимо этих русских сувениров, и, повинуясь Бог знает какому чувству, а скорее всего - тоске о товарище, улетающем в ночь, и невозможности вернуть этот вечер, день - и вдруг он не то чтоб купил - выхватил у потрясенной продавщицы балалайку и кинулся к выходу на поле.
Его, естественно, не пустили б, но он не спрашивал разрешения, и потому - впустили совершенно спокойно. Может быть, балалайка - как пароль.
Бегом бросился к самолету - там уже редела толпа перед трапом.
Пока он бежал к нему сквозь все кордоны, он понял, что все это ни к чему, что он нелеп с этой балалайкой - под крылом ТУ, но за ежесекундные поступки приходится расплачиваться.
Стоя под крылом, задыхаясь от бега - он с радостью трахнул бы сейчас эту балалайку об бетон - лишь бы не толкаться у трапа - там еще были люди, пограничники проверяли паспорта - какая-то делегация, в цветах, никак не могла распрощаться с провожающими.