Пробуждение
Шрифт:
И ушла за занавеску.
Она появилась внезапно в очень красивой пушистой кофте. Напевая, прошлась загадочно мимо мужчин, вдоль двери.
Повернулась, демонстрируя обновку, и с той же значительностью, ни слова не говоря, исчезла за занавеской.
Следующие минуты были поистине каскадными.
Девушка, мгновенно переодеваясь за занавеской, застегивая и оправляя на ходу новые платья, блузки, кофты, сарафаны, все в бирках, этикетках, поправляла шляпу, двигалась перед этой небольшой, но внимательной аудиторией, плавно неся свое большое тело, увлеченная этой игрой,
В основном она обращалась к Петру, как к новому человеку.
– Платьице, - говорила она, - барахло. Но дуре - все к лицу.
– ...Со шляпой - один смех. В ГУМе - два часа... Ничего. Бухгалтше сойдет.
– В какую сторону поезд идет, раз все из Москвы?
– спохватился Петр, но ответа не получил.
– А вот халатик, - вернулась девушка.
– Познакомился весной парень с девушкой одной, всем хорош, он славный парень был, по пятам за ней ходил, глаз...
– напевала она, свободно двигаясь по вагону.
– Хватит выпендриваться. Уходи, - сказал Витя.
– Куда?
– спросила она.
– С поезда? Пожалуйста. Хоть сейчас. Мгновенно. С кем угодно, - она взяла за руку Петра, - хочешь, с ним. Хочешь? Только сразу.
– Пошла ты отсюда, - приказал Виктор.
– Я то уйду...
– она запахнула на ветру свой халатик, очень легкий, а ты куда без меня пойдешь?
Виктор, уже не задумываясь, ударил ее по лицу.
Она засмеялась.
Он ударил еще раз.
Тогда Петр как мог - а он мог - ударом посадил его на пол в угол вагона.
И тут же получил сильную затрещину от девушки.
– А ты что не в свои дела лезешь? Чего выступаешь?
– крикнула она.
Петр хотел отодвинуться от нее, но он не заметил, как рванулся из угла Виктор.
Он только почувствовал, как пол качнулся под его ногами.
Больше он не мог ничего вспомнить.
Проснулся Петр в общежитии, судя по тому, что в просторном помещении размещалось коек сто, одинаково застеленных.
В общежитии было пусто.
Петр лежал, накрытый одеялом, на матрасе без простыни, одетый, только без ботинок. Наволочка на подушке была свежая. Петр полежал еще без движения.
С улицы доносился непрекращающийся грохот, рев машин.
На тумбочке стояла кружка, накрытая большим куском хлеба.
Петр хлебнул - думал, что вода.
Оказалось, водку оставили.
Сидя на кровати, молча поел хлеба, глотнул с трудом остатки из кружки. Осторожно сунул ноги в ботинки.
Радио в общежитии работало очень громко в эти часы: передавали программу "Маяк". Потом сказали московское время: что-то около трех часов утра.
Здесь же был полный день.
Жара, ветер.
Пустая единственная улица комбината с плакатами и портретами передовиков.
На деревьях от зноя и ветра - ни листика.
Памятник Ленину в скверике, обнесенном свежевыкрашенным заборчиком.
Грохот, пыль, темная, какая бывает в угольных поселках, в рудных.
Петр шел по мосткам мимо глубокого, в несколько ярусов, карьера открытой разработки руды.
Пыльное марево висело над карьером, экскаваторы врезывались в породу, непрерывным потоком двигались самосвалы, в которых водители с почерневшими лицами с трудом выкручивали на поворотах свои тяжелые машины.
К транспортерам тянулись ряды вагонеток; здесь же, рядом, проходили железнодорожные пути.
Ритм рабочего дня нарастал, в него уже были втянуты сотни людей за баранками машин, пультами управлений, стоя с лопатами у вагонеток или перегоняя по путям маневровый...
Ветер в этом поселке был удивительный - Петр это почувствовал вполне. Он дул со всех сторон, бросал в глаза песком, вырывал из рук прохожих газеты, если они пытались читать, раскачивал плакаты с объявлением нового фильма, немыслимо обращался с юбками, зонтами и шляпами.
– Автобус в город?
– спросил Петр у дремавшего водителя.
– В город, - сказал водитель.
– Скоро тронемся.
– Где у вас тут воды выпить?
– спросил Петр.
– А вон столовка, - кивнул водитель.
Петр попал в столовую в неудачное время. На комбинате был обеденный перерыв.
Рабочая столовая была размерами похожа на общежитие: здесь одновременно могли с помощью двух линий самообслуживания обедать человек двести.
Как раз столько и было.
Все это великое воинство молодых, чумазых, голодных людей в рабочей одежде умывалось, гремело подносами, разбирало свободные столики, переносило стулья через зал над головами, несло полные подносы, покупало воду в буфете, толкалось у мороженщицы, весело переругива-лось друг с другом, а те, кто постарше, степенно хлебали свои щи, разворачивали принесенные из дому припасы, и кто мог, не желая выстаивать очередь, кормился булками и молоком из картонок...
Петр продвигался с подносом вдоль длинного ряда.
Может быть, он отложил бы эту затею с едой. Тем более и денег у него не было, кроме мелочи, но, встав в общий поток, не так просто из него выйти.
Уже двигаясь с подносом, на котором стояли две чашки киселя и кусок хлеба, Петр из-за чьих-то спин, плеч, сквозь углы от поднятых перед глазами подносов увидел вчерашнюю девушку из вагона.
Она передавала подносы на целый стол, за которым сидели вплотную ребята и девчонки ее возраста и моложе, с нетерпением ожидая тарелок с горячими щами, стуча ложками, переговари-ваясь, а девушка отвечала всем сразу, со всеми сразу разговаривала, смеялась чему-то, кого-то решительно выталкивала из общей очереди, если кто-то пытался влезть...
Она была явно в своей среде, среди своих, в своем единственном мире все ее знали и она всех.
Вот и перед ней тарелка, она берет хлеб и, не торопясь, не обжигаясь, со вкусом принимается за еду.
Первым желанием Петра было подойти к ней, но постепенно, пока он смотрел на нее, на тех, кто был с ней, и снова на нее, это желание проходило. Кто он для нее? Зачем?
Автобус из поселка, в котором ехал Петр, был набит битком возвращающимися с работы, со смены.
Окон в автобусе не открывали: дорога шла все время вдоль разработки, пыль была страшная - солнца не видно.