Пробуждение
Шрифт:
– Ты меня не слушаешь, - говорила Катя.
– Я понимаю, что все это не слишком интересно. Я сама не выношу все эти чужие откровения - сразу попадаешь в какую-то идиотскую ситуацию. Как ты считаешь, я очень изменилась?
– Конечно, изменилась. На тебя уже, пока мы вышли, трижды оборачивались, а ты все плачешь. Красивая женщина.
– Ну и что?
– Очень хорошо.
– Странно, раньше меня всегда это раздражало и когда смотрели, и когда не смотрели... А теперь мне это, как бы тебе сказать, впутает уверенность и - нравится. Между делом, мне уже тридцать. И какие-то девчонки вокруг уже иные, получше,
– самое смешное, что вот сегодня, - я же тебя знаю тысячу лет, и никакое это не свидание, а я волновалась - я себя на этом точно поймала, - как перед настоящим свиданием, и это очень приятное чувство, какое-то новое, и когда я тебя увидела, то просто смутилась, поверишь?
Она говорила весело, слишком даже весело, чтобы можно было в это поверить, и в следующую секунду она остановилась и вдруг сказала негромко, ожесточенно:
– Он меня не любит. Осталось какое-то уважение, привычка. Он так закрылся от меня, мне очень трудно с ним... Я устала подстраиваться под его смены настроений - я не успеваю за ними. Он не понимает, очевидно, что в конце концов мне это тоже может надоесть. У всех свои сложности, не думаю, что он исключение.
Взгляд ее остановился на Саше, в голосе вдруг теперь мольба, надежда.
– Я тебя прошу, сходи в управление - поговори. Мне на самом деле не к кому больше обратиться... Я тебя очень прошу, это слишком серьезно, а для тебя это не составит, по-моему, никакого труда... Он уже там, наверно, в приемной, его в час обещали принять. Ты должен быть с ним, я умоляю тебя!
Ему казалось, что в приемной он сидит не так уж и долго.
Во всяком случае, Петр не заметил, как подошла его очередь, как вместо множества людей, еще недавно заполнявших вместительную приемную с мягкой мебелью, остались всего двое: он и еще один человек, по виду командировочный.
Пекло невероятно. Ни ветра, ни дуновения в распахнутых окнах.
Пустой сифон сверкал на столе.
Рубашка взмокла.
Ладони оставляли темные влажные следы на зеркале стола.
Вентилятор направленно вращался в сторону секретарши, но тоже не приносил ей заметного облегчения.
– Вам идти. Пожалуйста, - сказала она Петру.
Действительно, ему уже нужно было вставать, одергивать пиджак, поправлять спущенный по жаре галстук, хотя можно и так оставить, но все же - поправим, и шагать к дверям кабинета, за которыми его ожидали вещи ему известные: объяснения - в который уже раз, выяснения, подробности и прочее.
На секунду он замешкался, глядя по сторонам, как бы вспоминая что-то, что он должен сказать и сделать сейчас же. И все это - под несколько удивленным взглядом секретарши.
– Знаете, - вдруг решительно сказал ей Петр, - мне сейчас нужно срочно уйти. Вспомнил. Вы простите, я зайду еще... А
Он кивнул и быстро вышел из приемной.
На улице пекло ничуть не меньше, и некуда было деться, тень, казалось, навсегда исчезла из города, и даже под деревьями на бульваре она светилась насквозь, но Петр почувствовал в первые минуты истинное облегчение, смешавшись с толпой, изнемогавшей от жары, куда-то спешащей, летней, белеющей ослепительно газетами, развернутыми на ходу, кепками, рубашками, яркими плетенками с вишнями.
И тут же, радуя глаз, развернулась перед Петром омытая водой, смываемая витрина овощного магазина - зелень, тыквы, арбузы - и еще рядом на уровне лица проплыли в жарком мареве ящики с помидорами...
Он пошел быстрее, как только мог. Зачем? Он и сам не понимал точно.
Спустился в метро. Прохлада станций, мрамор, уже сам по себе холодный и прохладный свежий ветер, всегда дующий из тоннелей.
И духота битком набитого вагона. Спина к спине, лицо к лицу, локоть к локтю. И еще пытаются читать. Разговаривать. Ссориться. Радоваться случайной близости - вагонной, вот такой.
Следить за лицом: вот - профиль, челка.
Вот отвернулась. Волосы выбелены солнцем.
Вот пропала. Затылок заслонил.
Попытаться приблизиться, протолкнуться.
И кто-то уже оттирает соседа плечом, чтобы снова начался, завязался этот разговор - немой, не уступающий часто по выразительности самым блестящим словам...
Петр стоял в вагоне, сжатый крепко, и скорее всего не вышел бы сам так неожиданно и легко, если бы на этой остановке все пассажиры не двинулись разом к дверям и начали выходить, с ловкостью вытаскивая на платформу чемоданы, баулы, детей.
И Петр вышел.
Остановка была: вокзалы.
Он поднялся вверх, на воздух и очутился прямо перед поездом, на уровне колес вагона, заляпанного грязью, с пыльными, посвечивающими на солнце стеклами.
Платформа была чуть дальше, в стороне. К поезду шли люди.
Петр постоял в нерешительности, спустился вниз, в прохладу перехода, чтобы выйти с другой стороны, в город. Но там тоже была станция, и стоял поезд, и платформа была не где-то в стороне, а прямо под ногами, и раскрытые вагонные двери были тоже рядом.
В опущенных окнах, свесив загорелые руки с цветами, смеялись и громко говорили о чем-то женщины, и вообще на платформе, открытой со всех сторон, было много солнечного света, пестрых платьев, неожиданно много цветов, провожающих, и поезд, согласуясь, видимо, с общим желанием продлить еще три минуты, пошел совсем незаметно. Плавно и почти бесшумно поплыли окна, руки, но вот кто-то уже побежал, прыгая ловко на ходу, еще побежали двое к своим вагонам - скорость росла медленно, и еще кто-то бросился вдогонку, как всегда бывает.
И Петр неожиданно рванул следом за догоняющими поезд.
Он понятия не имел, куда он отправляется. Он не знал, зачем он это делает. Просто у него появилось непреодолимое желание бежать следом за этими ребятами, так же ловко, держась одной рукой, вскакивать на подножку...
Вскочив, он даже помахал кому-то рукой.
У него тут же спросили - он еще и отдышаться не успел:
– Билет?
– Я не из этого вагона. Билет там...
– неопределенно, но с достаточной уверенностью сказал Петр и прошел в вагон мимо проводницы.