Проданная монстру
Шрифт:
Бахрамов снова притягивает меня к себе, долго ласкает губами мое лицо.
Мучительно длинные, медленные поцелуи, пока не заканчивается дыхание, а губы не начинает саднить. Теряюсь, тону, пропадаю в омуте его ласк.
Затем долго играет с сосками, посасывая, перекатывая между пальцами, стискивая груди, которые прячутся полностью в крупных смуглых ладонях, кусаю снова губы, до крови, глуша вскрики, едва сдерживаясь чтобы не заорать в голос. Мешают лишь жалкие остатки гордости.
Время словно останавливается.
Наконец,
– Встань детка. Меня убивает то что ты до сих пор в джинсах. Сними их. Я не могу больше ждать.
Отрицательно мотаю головой и спрыгиваю с его колен, не особенно ловко, едва не упав. Тапочки, которые выдал мне Давид, когда мы вошли в дом, потерялись. Оказываюсь босиком, в одних джинсах. Пячусь к двери, готовая даже в таком виде бежать куда глаза глядят, только бы добраться до парадного выхода…
Но Давид оказывается проворнее. Хватает меня за руку, через секунду взмываю в воздух. Держа меня в объятиях, Бахрамов выходит в коридор.
– Отпусти меня!
– Глупые слова. Бежать раньше надо было, малыш, – несмотря на ласковое прозвище в голосе звучит металл.
Меня передергивает от страха. Почему он так подавляет меня?
– Я голодный, детка. После семи лет тюрьмы… очень голодный. Тебе придется это выдержать.
Его слова пугают до чертиков и вместе с тем возбуждают. Его энергетика, горячая и необузданная, сводит с ума.
Понимаю, что не вырваться. Что остается? Сдаться на милость, расслабиться?
Да и смысл врать самой себе, ведь прикосновения и ласки Бахрамова доставляют мне ни с чем не сравнимое удовольствие, тело выкручивает от желания сдаться, умолять чтобы его руки, губы, ласкали бесконечно, медленно, оставляя после себя сладостное ощущение неги и жара.
Я вдруг чувствую себя такой податливой и слабой…
Вот только упрямая гордость твердит, что нужно сопротивляться, кричать, звать на помощь, угрожать, пусть даже это бесполезно.
Сердце стучит бешено, готовое вот-вот выскочить из груди. Сознание плывет, не в силах выдержать такой накал противоречивых эмоций…
Мои глаза зажмурены, поэтому не знаю, куда Давид несет меня. Наверное туда, где есть кровать… вздрагиваю от этого предположения. Распахиваю глаза и понимаю, что не ошиблась.
Спальня. Нежилая, холодная, в строгих черно-белых тонах, гостевая комната.
То же самое что и гостиница. От этой мысли передергивает.
Давид довольно грубо опускает меня на постель.
И тут же, схватив за лодыжки, стягивает с меня джинсы, выворачивая при этом наизнанку, не заботясь об аккуратности, отшвыривает в сторону.
– Мне бы хотелось от тебя ответной услуги, Эрика, – усмехается жестко. – Но вижу, что ты не в том настроении. Что ж, готов на этот раз поработать твоей горничной.
– Ты понимаешь, что это насилие? – произношу охрипшим голосом.
– Ага, вот только твое тело с этим не согласно, девочка.
Я не сдамся, не сдамся, не позволю похоти взять верх… Я всегда мечтала о настоящей любви, чтобы все было романтично, красиво…
Это точно не тот случай. Чувствую себя так, словно попалась под руку и меня отымели просто потому что лень было искать кого-то еще…
Мне этого не вынести, я же потом себя поедом сожру…
– Отпусти меня немедленно, слышишь? – шиплю как можно яростнее.
– Я только рад твоим коготкам, дикарка, – посмеиваясь, Давид начинает расстегивать рубашку, и я замираю, разглядывая его грудь. От левого соска до самого живота – кривой шрам, пугающий своими очертаниями. С другого боку еще один, но чуть поменьше.
На эти шрамы больно смотреть, на глаза слезы наворачиваются. Я не хочу жалеть монстра, приказываю себе немедленно перестать думать о боли, которую, возможно, пережил этот мужчина. В тюрьме? Конечно же там. Я видела Давида до тюрьмы, обнаженным, то есть в плавках, возле бассейна. Его тело было совершенным, прекрасным… шрамов не было.
Он приобрел их в тюрьме. Чудо, что выжил после такого… Меня передергивает от озноба…
Он, возможно, невиновен, а это значит, что моя семья обрекла его на страдания незаслуженно…
Конечно же, за такое он будет мстить…
Вздрагиваю от озноба, вдруг разлившегося по позвоночнику. Отвожу глаза, но мое замешательство, конечно же, не может остаться незамеченным.
– Я тебе не нравлюсь, Эрика? Или так сильно пугаю? – голос Давида звучит насмешливо, но почему-то я почти уверена, что ощущаю в нем и нотки боли.
– Я похож на Франкенштейна? Меня так называли сокамерники, обидное, знаешь ли, прозвище.
Смеется. Как можно над таким иронизировать? Непостижимо…
– Что случилось с тобой в тюрьме?
– Много чего, – кривая усмешка полосует точно лезвие, как-бы говоря – у тебя нет права спрашивать. Ты ведь тоже считала меня виновным, требовала расплаты, возмездия.
– Мне жаль…
– Тогда покажи, насколько тебе жаль, малышка…
Давид наклоняется и снова дергает меня за ноги, подтягивая к краю кровати.
Проводит костяшками пальцев по груди, внимательным, даже скорее зачарованным взглядом скользя по моему телу. Мне безумно неловко быть перед ним обнаженной, в одних лишь хлопковых трусиках. Я давно не стесняюсь своей угловатой фигуры, которая, конечно, сильно изменилась со времен моей юности. Формы стали более округлыми. И все равно мне далеко до самоуверенности.
Давид разглядывает меня так внимательно, что вдруг начинает казаться, что его зрачки светятся. Они походят на черные бриллианты, если только такие существуют на свете. Бахрамов проводит ладонями по моим ребрам, по животу, и дальше вниз, под резинку трусиков, ныряет так неожиданно, что задыхаюсь от страха, смешанного со стыдом. Но более всего ужасает, что к ним примешивается и острая нотка удовольствия.