Профессия: театральный критик
Шрифт:
"Ланселот Озерный" — это повесть о рождающейся в муках человечности, которой дано пройти в спектакле и через испытания войны. Король Галео, сын Прекрасной великанши, грозный владетель Далеких островов (Жан-Клод Друо), идет войной на короля Артура. До сих пор мы видели как бы обнаженный чертеж боя, воспринимали его балетно-ритуальный рисунок — теперь со сцены в зал несется лязг железа о железо, тяжелое дыхание бойцов и хрип умирающих. В самый разгар схватки постановщик батальных эпизодов Рауль Биэрей пользуется своего рода "стоп-кадрами", в которых замедленно, крупным планом — для того чтобы надолго запечатлеться в памяти зрителей — возникают картины бессмысленной бойни...
Разумеется,
Международный центр театральных исследований показал в мар-сельском Культурном центре Мерлэн два спектакля: "Убю" Альфреда Жарри и "Мера за меру" Шекспира. Обе работы передают экспериментальный характер поисков Питера Брука и его интернациональной по составу труппы. В них осуществляются идеи, высказанные в книге "Пустое пространство", где Брук зовет выявить новые и неиспользованные резервы театрального искусства, вернуться к наипростейшим формам сценографии, все внимание обратить на актера. Брук, в частности, пишет: "Нам трудно рассчитывать на благоговейную сосредоточенность зрительного зала. Наша задача— завладеть его вниманием и вызвать к себе доверие... Для этого мы должны убедить зрителей, что не собираемся их одурачивать трюками, ничего от них не скроем". В этом стремлении совпадают оба спектакля. Однако здесь же кончается их сходство.
При кажущейся простоте внешнего рисунка бруковский "Убю" представляется спектаклем, содержательная сущность которого ускользает от точного определения. Думается, это происходит не в последнюю очередь потому, что Брук и его актеры ставят перед собой внутритеат-ральные, сугубо лабораторные задачи. "Убю" Брука— это праздник мастерства, творческой фантазии, "развоплощающей" реальный мир и его художественно пересоздающей в образах театральной игры. На глазах у зрителя Брук и его актеры энергично демонстрируют разнообразные возможности своего искусства, увлеченно ищут новые сочетания первоэлементов ремесла и, естественно, поэтизируют эту "азбуку театра". Недаром в период подготовки спектакля Брук заявил: "Нам сейчас важнее азбука театра, чем Шекспир". Тем интереснее было узнать, к каким идейным и художественным результатам привела режиссера новая встреча с Шекспиром.
Шекспировский спектакль Питера Брука выходит за рамки профессиональных лабораторных изысканий. Сохраняя верность общим принципам своей эстетики, Брук осуществляет эксперимент, направленный к раскрытию глубинных пластов произведения и современному истолкованию его идей. Режиссер обнажает в "мрачной комедии" Шекспира ее притчевую основу, акцентирует все то, что позволяет пьесе прозвучать как философская парабола. У Брука были веские причины сделать интеллектуальное и аналитическое начало доминирующим в своем спектакле — ведь и Шекспир в "Мере за меру" ставит своеобразный социально-психологический опыт: герцог Венский, желая "вернуть законам силу", а заодно испытать своего наместника графа Анжело, распространяет слух об отъезде, а сам пристально следит за развитием событий.
Стремясь к тому, чтобы в полную силу, без поэтических прикрас прозвучали раздумья Шекспира о власти и совести, о добре и зле, о справедливости и милосердии, которое всегда предпочтительнее жестокости, Брук обращается к прозаическому переводу, по возможности освобождает текст от поэтических тропов, сокращает число персонажей, играет спектакль без антракта. Режиссер заботится о максимальной простоте планировки действия, добивается от исполнителей предельной четкости речи, отчего постановка обретает классическую ясность и завершенность. Брук пытается прорваться сквозь привычную и омертвевшую оболочку слов к их истинному и ничем не искаженному смыслу. Режиссер, кажется, даже извлекает выгоду из того обстоятельства, что многие участники спектакля — иностранцы. В их устах текст Шекспира рождается как бы заново, как бы впервые. Брук достигает порой почти нестерпимой ясности звучания слов, он обращается не только к сочувствию и сопереживанию зрителей, но прежде всего к их разуму.
Арена Центра Мерлэн, с трех сторон охваченная зрительным залом, как нельзя лучше отвечает режиссерскому видению пьесы. Посреди нее выложена из плит шестиугольная площадка, окруженная полосой песка; декораций никаких, аксессуары самые скудные — свет ровно заливает "пустое пространство", которое актеры должны оживить своей игрой. Площадка не только выполняет многоцелевое назначение: это и зал в герцогском дворце, и городская площадь, и монастырский двор,- она создает зрительный образ спектакля. Сюда, на открытое и строго ограниченное пространство, где ничто не укроется от внимания зрителей, под свет прожекторов, ставший для нас как бы светом истины, выносится слушание дела о Человеке.
Действие спектакля развивается стремительно — едва успевают исчезнуть одни персонажи, как их место занимают другие. Брук как бы спрессовывает, сжимает время и вместе с тем словно растягивает и разрежает пространство. Он располагает актеров по разные стороны площадки, широко пользуется диагональными мизансценами, что затрудняет и в то же время активизирует общение исполнителей, включает в его круг зрителей. Режиссер стремится пространственно расшифровать конфликты, графически передать развитие драматической борьбы.
Конструкция рациональной, целеустремленной и цельной постановки Брука на первый взгляд может показаться суховатой. Однако она таит в себе возможности для выявления ничем не стесненного темперамента мысли и чувства исполнителей и постепенно обнаруживает в спектакле большое разнообразие эмоциональных оттенков. Весь спектакль состоит из перемежающихся, по-разному окрашенных слоев: вот драматическая история горемыки Клавдио, вот фарсовые сцены с участием вышибалы публичного дома Помпея, вот страстные мольбы Изабеллы о помиловании брата, вот забавные разглагольствования Люцио... Эти слои не просто сосуществуют в спектакле, но взаимодействуют друг с другом, и на всех его эмоциональных уровнях, на всех уровнях духовности, представленной здесь самыми разными персонажами, звучит одна и та же мысль: что же такое человек? Должно быть, именно поэтому Брук с таким вниманием относится к актеру— эстетические принципы его режиссуры столь же гуманны, как и его трактовка пьесы, а игра исполнителей этой философской притчи живо напомнила мне о традициях "душевного реализма" Художественного театра.
Исполнительская манера тяготеет к двум полюсам — эмоциональному и аналитическому, представленным Изабеллой и Герцогом. Сдержанная игра Клементины Амуру временами обжигает страстью. Когда девушке сообщают о мнимой казни брата, из глубины души актрисы исторгается вопль отчаяния — и он прекрасен, этот всплеск напряженной жизни духа. Франсуа Мартуре опровергает мнение о бледности и невыразительности роли Герцога, "поводыря" по пьесе Шекспира. В спектакле Герцог — это тот, кому дано услышать, понять каждого. Его герой — мудрец и философ— часть бытия, и ничто человеческое ему не чуждо.