Профессия: театральный критик

Якубовский Андрей

В отличие от пьесы Витрака с ее комедийной интонацией, спек­такль переходит в финале в трагикомическую тональность, завершается всеобщим смертоубийством и тотальным разрушением. Что ж, коррек­тируя драматурга, режиссер учитывает более чем полувековой социаль­но-нравственный опыт, накопленный со времени написания пьесы, точ­но вписывает свою работу в контекст своего времени. Такой исход в высшей степени закономерен для того духовного одичания, о котором поведал зрителю спектакль, насытивший сюрреалистическую пьесу остросовременными подтекстами, переключивший ее художественную энергию на волну разоблачительного смеха, ставший принципиальным достижением старейшего театра Франции на пути обновления и актуа­лизации его искусства.

Витрак в "Комеди Франсез" — сенсация, но оправданная своими результатами. Оказывается, можно рисковать, можно даже эпатировать зрителя и при этом — по большому счету! — выиграть и победить. Сен­сацией такого рода стал и "Сирано де Бержерак" в Театре Могадор.

Этот спектакль привлек всеобщее внимание. Его сенсационность была, так сказать, заранее запланирована. Еще бы — пьесу романтика Ростана, давно ставшую национальной классикой, ставит один из самых активных и скандально известных деятелей французской контркульту­ры Жером Савари, "героя номер один старой Франции выводит на сцену эксгошист и эксподжигатель театра".

Савари сегодня уже не требует разрушить все театральные здания, украшенные бархатом и позолотой. Режиссер, прославившийся своими демистифицирующими буржуазное общество "красными фарсами" Большого Магического Цирка (так называется театр, созданный Савари вскоре после "майской революции" 1968 года), говорит "прощай" сво­ему прошлому. Он идет на поклон к театральным предпринимателям, к буржуазной публике и ставит пьесу Ростана вполне традиционно. Ком­ментируя таким образом постановку Савари, консервативная парижская критика усматривает в спектакле Театра Могадор, в котором "левый театр" капитулирует перед "этим добрым старым Сирано", знак наступ­ления новых времен, когда "гошисты устали и ушли в индустрию и предпринимательство".

Однако дело обстоит совсем не так.

Да, Савари обратился к классике, осуществил постановку в театре, украшенном бархатом и позолотой, на средства все того же вездесущего Фернана Лумброзо. Более того: режиссер не скрывает своей готовности принять "правила игры" коммерческой конкуренции и заявляет, что мечтает "переплюнуть оссейновского "Иисуса". Вместе с тем налицо и его демократические устремления. Об этом свидетельствует хотя бы то, что свой замысел Савари реализует в соавторстве с Национальным дра­матическим центром Лиона и адресует его к "большой публике оперет­ты", иначе говоря — к широкой и демократической аудитории.

В Театре Могадор парадоксально соприкасаются классическая пье­са, ультралевая режиссура, коммерческая антреприза и, наконец, демо­кратический децентрализованный театр. Это в высшей степени любо­пытное сочетание приводит к результатам, весьма далеким от ожиданий консерваторов.

Савари воспринимает пьесу Ростана доверчиво и в то же время остраненно. Он верно служит произведению, но оттеняет в нем такие качества, которые прежде как бы находились вне поля зрения театра. Оставаясь в русле романтики, Савари разворачивает в спектакле яркую и озорную театральную игру, разрабатывает смелую и красочную пар­титуру неожиданных постановочных решений. Он относится к "Сира­но" как к "научно-фантастической пьесе о XVII веке", проявляет редкую зоркость к реалиям давней эпохи и вместе с тем — поразительную чут­кость к театральному, по существу, стилю ее жизни. Пользуясь любым случаем, чтобы воссоздать ее живописно-пластический, музыкально-звуковой облик, ее, так сказать, чувственный образ, Савари превращает свой спектакль в своеобразный гимн во славу театра, его безграничных возможностей, его чудесной поэтической мощи.

Чудеса начинаются в спектакле с первых же его минут и длятся до самого его конца. Так, Савари превращает экспозицию пьесы в роскош­ную картину театрального быта давней поры. Он населяет празднично разряженной публикой и причудливо костюмированными актерами "Бургундского Отеля" не только сценические подмостки, но и проходы зрительного зала, примыкающие к сцене ложи театра, вплоть до самых верхних ярусов. Любезничают дамы и кавалеры, бойко расхваливают свой товар продавцы снеди и разносчики фруктов, пажи, примостив­шиеся на самой верхотуре, сдергивают "удочками" парики с модников-маркизов... От яркости сценических типов, невообразимой пестроты костюмов, от барочного, вихреобразного движения толпы под музыку тут же, в уголке сцены, примостившегося оркестрика рябит в глазах и голова идет кругом...

Однако Савари, оказывается, узки широкие возможности, которые предоставляет его фантазии пьеса. Он сочиняет своего рода "междудей­ствия", где стремится сомкнуть мир пьесы и мир, лежащий за ее преде­лами, породнить театральность и правду, поверить одно другим. Взмы­вают вверх, расходятся в стороны, куда-то проваливаются декорации "Бургундского Отеля", и на притемненной сцене призрачным миражем возникает Париж былых времен. Зажигаются уличные фонари, движут­ся какие-то строения, открывая панораму ночного города; какие-то фи­гуры рассыпают прямо на пол сцены солому, которой некогда были по­крыты мостовые Парижа; кто-то выпускает у самой рампы гуся и кури­цу— и ночью не затихает торговая жизнь столицы; два Арлекина в масках и холщовых костюмах бьются на деревянных шпажонках, напо­миная о близости ярмарочных балаганов Нового моста...

Зыбкие эти видения возникают из темноты, уплотняются, обретают четкие очертания. И вот уже они дрогнули и начали таять. Еще мгнове­ние — что-то проваливается вниз, что-то спускается сверху — и сцена уже представляет кондитерскую Рагно, своего рода "фабрику-кухню" XVII столетия, привидевшуюся неугомонному режиссеру. Над гигант­ским очагом коптятся на вертелах бесчисленные окорока, жарятся утки и поросята, кипят огромные кастрюли; повсюду снуют поварята в бело­снежных одеяниях, а в распахнутые окна и двери заглядывает тронутая осенним золотом листва вековых деревьев...

Фантазия Савари не знает ни удержу, ни меры. Если уж Сирано от­вешивает оплеуху наглецу, то на пол валятся не менее десятка человек. Если уж начинается потасовка, то такая, что все летит вверх дном. Если уж гвардейцы отправляются в поход, то проходят по сцене нескончае­мым потоком, ряд за рядом, под барабанный бой с развернутыми знаме­нами и пушками во главе с графом де Гишем, гарцующим на серой в яблоках лошади...

Во всем этом — что греха таить? — чувствуется желание проде­монстрировать изрядное постановочное умение, смелость театральной палитры, увлечь зрителя каскадом сценических трюков. Однако в "теат­ре невозможности" Жерома Савари тон задает раблезианская влюблен­ность в искусство и жизнь. Вот откуда эта "безмерность" постановоч­ных решений, кипение режиссерской фантазии, насытившей образы спектакля молодой энергией, эмоциональной взрывчатостью, глубокой интенсивностью романтического тона и комедийных интонаций.

Видимо, именно поэтому Жак Вебер с таким трепетным вниманием относится к психологическим глубинам роли Сирано. Когда его герой узнает о любви Роксаны к Кристиану, Вебер одним несколько раз по­вторенным возгласом "О!" раскрывает всю бездонность отчаяния героя, который прощается с надеждой, из которого на наших глазах как бы уходит жизнь. Но Сирано, каким его показывает актер, преодолевает боль неразделенного чувства в романтике подвига, боевого братства, в пламенном порыве духа.

Сирано — Вебер все делает на пределе вдохновения и по наитию подлинного таланта: и объясняется в любви, и дерется на дуэли, и несет околесицу перед вконец оторопевшим де Гишем, и врезается в самую гущу боя. Для этого Сирано одинаково естественны патетика и юмор, романтическая одушевленность и язвительная ирония, тонкая лирика и грубоватая шутка. Психологическую основу сочетания столь разнооб­разных качеств актер видит в предельно малой дистанции, которая от­деляет мысль от действия, слово от деяния в бытии его героя. Потому что Сирано спектакля Театра Могадор — это человек необычайно активно­го, щедрого, творческого отношения к жизни, и ему до всего есть дело.