Профессия: театральный критик
Шрифт:
Поначалу обескураживает калейдоскоп, казалось бы, ничем не связанных, нередко зашифрованных по смыслу эпизодов, сбивает с толку отсутствие всякой видимой логики в обращении к самым разным средствам сценической выразительности. Но постепенно разрозненная и пестрая мозаика складывается в единый рисунок.
На сцене, превращенной в один громадный цветник из восьми тысяч гвоздик, разворачивается своего рода карнавал жизни, схваченный в контрастных проявлениях, демонстрирующий те социальные и психологические "тупики", в которые загоняет человека современная цивилизация. Отсюда эта беспредельная естественность поведения актеров в зачастую мучительных, унижающих обстоятельствах, в которые их помещает режиссер, — здесь берет начало тема необходимости возвращения человека к природе и к самому себе. Отсюда эти, пожалуй, немыслимые
Два таких момента помогают понять художественную природу и философский смысл постановки.
В самом начале на роскошный ковер из гвоздик выходит актер (это Лутц Фёрстер) и, глядя прямо в зал, в такт и унисон с песенкой Д. Гершвина "Мужчина, которого я люблю" переводит ее текст, а вернее — смысл... азбукой глухонемых. Вот оно — чудо рождения жеста из души человека, крик одиночества и жажды любви, облечецные в движение, танец лицедея, в котором отчаяние обручается с надеждой...
В самом финале на подмостках, покрытых уже повядшими и истоптанными цветами, появляется актриса (это Анн Мартин). Она обращается к залу со словами о вечной смене времен года, о весенней траве, о пышной летней кроне деревьев, о сорванных осенним ветром листьях, о зимнем морозе. Говорит— и всякий раз всего одним жестом... показывает нам все это. А затем один за другим выходят на сцену и под музыку повторяют ее жесты: трава, деревья, листья, холод, весна, лето, осень, зима — все участники этого спектакля, в котором веселье нередко сменялось грустью, но неизменно торжествовала раскрепощающая, праздничная, вдохновенная игра...
"Три сестры" Петера Штайна и "Гвоздики" Пины Бауш явились подлинным событием "Дней театра ФРГ в Москве". Они же обозначили явно преждевременную их кульминацию. Дело в том, что ни один из показанных им вослед семи спектаклей, на мой взгляд, не приблизился к их содержательному и художественному уровню. Вполне можно было понять те резоны, по которым та или иная работа оказалась включенной в фестивальную афишу, но трудно было с ними согласиться. Не изменили ли устроители фестиваля плодотворному и, думается, единственно правильному в данном случае принципу: наиболее характерное через самое выдающееся?
"Последняя лента" С. Беккета в театре Франкфурта-на-Майне. У этой постановки были все основания стать запоминающимся театральным событием: интереснейший драматургический материал; режиссура Клауса Михаэля Грюбера, знакомого нам по блистательному моноспектаклю "Дневник горничной Церлины" с Жанной Моро, наконец, — участие одного из самых известных актеров немецкоязычной сцены Берн-хардта Минетти.
Да, перед нами отменная профессиональная работа. Однако во имя чего восьмидесятитрехлетний Минетти вслушивается в голос своего героя — в свой собственный голос, — запечатленный на магнитной ленте десятилетия назад? Как воспринимает эти позывные былого бек-кетовский индивидуалист, обрекший себя на комфортное эгоистическое одиночество и вот теперь пребывающий в состоянии глубокой и жалкой старости?
Увы, спектакль не дает ответа. И потому, вероятно, что режиссер уклоняется от сколько-нибудь внятного жанрового решения пьесы, и потому тем более, что маститый актер вовсе не играет встречу с прошлым на самом пороге смерти. Минетти в буквальном смысле этого слова ничего не играет, невозмутимо проделывая ряд простейших рефлекторных действий, как если бы его персонаж в духовном смысле умер до начала пьесы...
"Профессор Бернарди" А. Шницлера в Баварском государственном театре. Вена начала века; бесконечные споры ученых мужей о врачебной этике; ожесточенные дискуссии вокруг "еврейского вопроса"; расцвет антисемитизма в почтенной государственной лечебнице превращает ее преуспевающего директора профессора Бернарди в несчастного изгоя. И однако же как безмятежно быстро, без единого замедления, развивается действие этой постановки, как четко и ясно, всегда с соответствующей эмоциональной "подсветкой" подают реплики актеры, как стремительно меняются декорации (художник Сузанна Талер) и безостановочно перетекают одна в другую мизансцены (режиссер Фолькер Хессе)! Но что же сверх этой отлаженности, этой прекрасно организованной работы осветителей и монтировщиков, этой культурной речи и пластики обнаруживает постановка гостей из Мюнхена? Разве что преданность старинной немецкой традиции "словесной режиссуры". Немудрено, что в словесных стычках теряется внутренний мир героев, и прежде всего кровоточащая душа профессора Бернарди, роль которого виртуозно, но расчетливо и сухо ведет Вольфганг Хинце.
Видимо, антисемитизм всерьез тревожит мастеров западногерманской сцены, — этой теме посвящена и постановка пьесы Т. Штриттмат-тера "Скототорговец еврей Леви", показанная театром из Фрайбурга. Ее действие как бы растворено в естественной игре света и тени, в тягучих и вязких ритмах тяжкого крестьянского труда и невеселого хмельного досуга. Достоинства и изъяны работы режиссера Кая Браака и художника Гральфа Эдцарда Хаббена имеют один источник— избранный ими тип постановки, которая воспринимается как добросовестный физиологический очерк. В спектакле бьет через край резкий, доведенный до крайности натурализм, а эпизоды, казалось бы, разработанные весьма тонко, страдают поверхностной иллюстративностью. Дело могла бы "спасти" идущая наперекор жанровому решению спектакля игра актеров, способная насытить поэзией рисунок действия и изнутри взорвать схематизм мысли. Этого, к сожалению, не происходит...
Эти три работы вызвали чувство уважения приверженностью определенной эстетике, культурным уровнем, добротностью профессионализма. В других же спектаклях, на мой взгляд, не обнаружилось и этого. Тягостное впечатление, которое они производили, возникало в первую очередь из сочетания определенной репрезентативности (они и в самом деле представляли какие-то линии театрального поиска, характерные для ФРГ) и дилетантизма, непомерных претензий и очевидной творческой неспособности хотя бы приблизиться к их осуществлению.
Вряд ли уместно входить во все тонкости пьесы американского драматурга Сэма Шеппарда "Любовь зла", показанной знаменитым гамбургским Немецким театром (американские пьесы часто ставятся в ФРГ). В этом спектакле-"боевике" способные актеры, что' называется, рвали страсти в клочья, живописуя причуды любви-ненависти, роковым образом связавшей сводных брата и сестру. Демонстративное раскрытие страсти оборачивалось демонстрацией всяческих "страстей": вот Мэй (Сюзанне Лотар) бьет Эдди в низ живота; вот Эдди (Ульрих Тукур) бьет Мэй головой о стену... Каждая сцена насилия превращается в спектакле режиссера Ари Цингера в тщательно разработанный аттракцион, и таким образом средства окончательно подменяют собой цель. Трудно не согласиться с западногерманским критиком Георгом Хензелем, зло, но справедливо озаглавившим свою статью об этой постановке: "Инцест с провинциальной точки зрения..."
Более сложное, я бы сказал — сочувственное, отношение вызывает к себе постановка "Пентисилеи" Клейста, привезенная из Франкфурта-на-Майне. В ней подкупали трепетно-ученическое отношение к пьесе, искренность исполнителей и прежде всего непосредственность и обаяние Эрика Ганзена — Ахилла. Обращали на себя внимание и внешние данные, темперамент исполнительницы заглавной роли Евы Шуккардт. Однако — да простят меня наши юные гости! — об их работе и о них самих хочется сказать словами Треплева из чеховской "Чайки": "...бывали моменты, когда они талантливо вскрикивали, талантливо умирали, но это были только моменты". Во всех же прочих эпизодах постановки Габриэлы Якоби актеры играли "грубо, безвкусно, с завываниями, с резкими жестами"... Естественно, по "Пентисилее" чрезвычайно трудно составить верное представление о принципах сценической реализации национальной классики в театрах ФРГ.
Очень странное впечатление произвела на меня да, думаю, и на многих других, если судить по реакции публики, привезенная также некогда знаменитым театром из Бохума постановка пьесы известного драматурга из ГДР Хайнера Мюллера "Германия. Смерть в Берлине". Политическая проблематика занимает весьма заметное место в немецкоязычном театре; спектакль, так или иначе продолжающий линию политических памфлетов Б. Брехта, очень уместен в фестивальной афише. Однако то, что показала в Москве обновленная труппа бохумского театра под руководством Франка Патрика Штеккеля, воспринималось скорее как пародия на политический театр.