Профессия: театральный критик

Якубовский Андрей

Но то, что происходит в последнем акте...

По разным углам пустой сцены стоят три допотопных катушечных магнитофона. Выходят сестры. Боже, что это с ними?! Волосы и платья в полнейшем беспорядке, на лицах какие-то темные пятна... Каждая са­дится за "свой" магнитофон и... последний акт "Трех сестер" звучит в механической записи.

Ни единого слова не дописано, не искажено. Есть повторы, возвра­ты назад, словно каждая ищет то, что имеет отношение к ней одной...

Вот Маша "поймала" прощальный полковой марш — глаза безум­ные, рукой отмахивает такт. Вот Ирина вслушивается в прощальные слова Тузенбаха —

на лице мучительное желание вспомнить, когда и с кем это было. Вот Ольга "попадает" на пошленькую мелодию, всякий раз сопровождавшую появление Наташи, и быстро выключает магнито­фон. Маша пускает свой — та же музыка. Стоп. Включает Ирина — тот же мотивчик...

Так, соревнуясь, вслушиваясь в былое и не очень хорошо его слы­ша, сестры Прозоровы доживают до финала. Здесь, оставив технику в покое, они садятся на край сцены и прямо в зал произносят заключи­тельные слова пьесы. Их стоит напомнить: "Кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем... Если бы знать! Если бы знать!.."

Неужели правда, что смысл жизни когда-нибудь откроется смерт­ному и страдания если и не прекратятся, то, по крайней мере, станут осмысленными? Неужели тот ужас, в котором сегодня погибает мир, когда-нибудь уступит место ясности и покою?

На краю сцены лицом к залу сидят уже не чеховские сестры, но три парки, три шекспировские ведьмы-вещуньи из "Макбета", существа, по­знавшие тщету земных соблазнов и надежд, почти что сбросившие свою земную оболочку... В этот момент резчайшего диссонанса между про­светленной чеховской верой и апокалиптическим, почти гиньольным безверием спектакля происходит еще одно, на этот раз последнее чудо.

В заднике отодвигается такая небольшая, скромненькая занавесоч­ка, обнаруживая нечто вроде театрика. На его сцене появляется стран­ный потешный карлик, разряженный в щегольское карнавальное доми­но. Долго рассматривает сестер, застывших на авансцене.

И вдруг — начинает хохотать. Отсмеявшись, каким-то почти при­ятельским жестом приглашает сестер последовать за собой. И как-то смешавшись, смущенно и робко, три странные женщины, ставшие теат­ральными фантомами, принимают протянутую им руку и одна за другой исчезают в светлом пространстве за занавеской...

Куда же уводит их Роберто Чулли из мира чеховской пьесы?

В небытие? Да, конечно. А может быть, в вечность? И такое воз­можно. А не в "покой" ли, некогда уже обещанный герою известного романа Михаила Булгакова? И это не исключено. А может быть, туда, где им, некогда жившим, надеявшимся и страдавшим, самое место, — в культурную память человечества?

Все это странно. Но только не для этого спектакля, в котором те­атр реализует себя как наиболее естественное вместилище культурной памяти, а его искусство воспринимается как едва ли не высшая цен­ность, наделяющая смыслом человеческую жизнь. Ведь совсем не слу­чайно в постановке Чулли непрерывно происходит "диалог" различ­ных сценических версий Чехова, возникших в самых разных театраль­ных культурах. Режиссер, как мне кажется, сознательно и вполне про­зрачно цитирует Стрелера и Эфроса, Ронкони и Любимова, и еще многих-многих иных. Он ставит в своем спектакле не "всего Чехова", но — "театр Чехова", и, изложив чужие "версии", предлагает затем свою собственную.

Какой бы странной она ни казалась, в какие бы сложные отноше­ния ни вступала с театром Чехова и с самим Чеховым, на каком-то гло­бальном уровне эта версия обнаруживает свое созвучие и с тем и с дру­гим. Призывал же автор "Вишневого сада" и "Трех сестер" устами Ло-пахина "перестать восхищаться собой".

Лучшее лекарство против самолюбования, против самообольще­ния — отчаяние. Здесь, думается, спорить с поразительно одаренным режиссером-философом Роберто Чулли не приходится.

Чехов универсальный, символический, открытый фантазии — се­годня. Каким он будет на сцене завтра? Мы живем в эпоху тотальной деидеологизации, когда все стало неясно, непредсказуемо.

Искусство, однако, в особенности такое сложное и тонкое, как те­атр, не может существовать без неких "несущих структур": сгинули опозорившиеся или опороченные идеи — их место заняло мифологиче­ское сознание; иссякает инерция психологизма и социума — художни­ков все отчетливее влечет метафизика; исчерпают себя миф и метафи­зика — появится еще что-нибудь, с помощью чего искусство будет реа-лизовывать себя и свое назначение.

Неиссякаемой и неизбывной, всегда равной самой себе остается одна только тайна. Это о ней Л. Выготский сказал: "Тайну следует при­нять как тайну. Разгадывание — дело профанов".

Драматургия Чехова определенно несет в себе тайну. И единствен­ный разгадчик этой тайны, имеющий шанс не стать при этом профа­ном, конечно же, театр. Он ее, разумеется, никогда не разгадает. Но от своего не отступится. И в этой безнадежной, бессмысленной и вечной борьбе наградой ему и нам может стать "понимание того, как значи­тельна жизнь".

(Три шкатулки и черная дыра // Театр. 1993. №3).

Игры в дубовой роще

Фестиваль театров России в Мюльгейме

Июль 1993 г.

Почти в самом центре немецкой земли Северный Рейн — Вестфа-лия, примерно на равном удалении от Кельна, Дюссельдорфа, Дуйсбур­га и в пяти минутах езды от Мюльгейма, шумит живописная дубовая роща. На берегу небольшого пруда, поросшего зарослями рододендро­на, в которых распевает соловей, стоит приземистое желтое здание. Ко­гда-то тут размещалась городская водолечебница, а теперь находится Театр ан дер Рур.

Он знаменит не только своими прекрасными спектаклями, но и международной культурной деятельностью. Театр объехал едва ли не полмира. Участниками его творческой жизни постоянно являются ста­жеры или просто гости из разных стран Европы, Азии и Латинской Америки. Три года подряд он знакомил зрителей с "театральным ланд­шафтом" тогдашней Югославии, затем — Польши, а ныне открыл фес­тиваль театров России.

Роберто Чулли, инициатор и вдохновитель всех этих акций, по соб­ственному его признанию, получил во время посещения Москвы и Пе­тербурга весьма пестрые театральные впечатления. Он попытался ото­брать для фестиваля работы, способные не только представить сего­дняшнее состояние российской сцены, но в какой-то мере помочь уга­дать направление ее развития. Именно поэтому темой фестиваля, как к тому и стремился Чулли, стали перемены в театральном искусстве Рос­сии, происходящие сегодня в парадоксальных условиях современной российской действительности.