Прогулка под деревьями

Жакоте Филипп

* * *

Симона Вайль [28] : «Сосредоточиваясь, каждый раз сокрушаешь в себе зло». И дальше: «Сосредоточиваться значит приостанавливать мысль, делать ее открытой, свободной, проницаемой для предмета, одновременно удерживая рядом с мыслью, но как бы ниже и вне соприкосновения с ней, то или иное подручное знание на случай, если придется к нему прибегнуть». И еще: «Самое ценное не ищут, его ждут» («Ожидание Господне»).

28

Симона Вайль или Вейль (1909–1943) — французский мыслитель-мистик, политический деятель леворадикального направления, участница Гражданской войны в Испании и антифашистского Сопротивления в Европе, скончалась

в эмиграции в Великобритании. Ее главные труды при содействии Альбера Камю и Габриэля Марселя опубликованы посмертно в 1950–1960-х гг., вызвав острый интерес в самых разных интеллектуальных кругах Запада.

* * *

Осень, залитый дождем, старый, полузатухший костер. Оттенки железа, дерева и туман, туман. Ржавчина, пепел. Пепельная, чахлая заря, отшумевший праздник, порванные, выцветшие украшения. Полчища туманов, шагающих по полям и садам. Скользящий, поблескивая, лемех мороза. И за плугом, во весь рост, — перепахивающая округу тьма.

…И все-таки я опять увидел окрестные поля, деревья, долины такими, какими они обычно бывали в эту пору года, когда между неделями дождя и ветра вдруг выдается единственный погожий день. Различил слабый свет осени на стволах дубов и золотое кишение листьев, удержавшихся на их крепких плечах, на витых черных колоннах; и желтые тополя, застывшие над невидимой водой; и почти уже ничем не прикрытые горбы почвы; и скулы утесов между низкорослых деревьев, цепкий кустарник, в котором переплелось темно-зеленое и рыжее; и переливающуюся пахоту; голубей, вспархивающих со звуком то ли хлопков в ладоши, то ли полоскаемого белья, и двоих, самых белых, выводящих в голубом небе чистую дугу полета. Потом, стоит солнцу на горизонте скрыться за облаками, как тут же становится почти темно, и холод стальной косой проходит по округе. То здесь, то там поднимаются печные дымки.

Так и говорить с этой пустотой в груди, ей наперекор. Побеги акации в бело-голубом небе. Сжигать палую листву, выпалывать сорняки — может быть, ограничиться этим.

Эти побеги с их последними, обесцвеченными, истончившимися листьями. Начало зимы.

* * *

Мелькают колонны дождя, повсюду разруха дождя, все в разрухе, даже тот, кто сейчас говорит о разрухе, но безнадежно, изо всех сил пытается ее одолеть, или остановить, или спасти от нее хоть искру.

* * *

Вскормленный темнотой, но наделенный речью и перетирающий ту же безвкусную жвачку мрака, неимущий, бессильный, опершийся на руины дождя, я держусь за то, в чем вправе не сомневаться, за свое сомнение и, жилец нежилого мира, не устаю смотреть и берусь говорить наперекор смерти под ее же диктовку. Я и среди крушения не закрываю глаза и вижу весь блеск моего крушения, всю отдаленность земли, всю глубину времен с ее слабым светом, нестерпимую нежность, крыло под темным покровом туч. Темнота придает мне зоркость, и невозможное, подступающее из самых глубин дня, и победоносный, наглый, убийственный пепел, врывающийся из самых глубин души, не лишают меня речи, а диктуют, за неимением лучшего, новые фразы, и вот я нащупываю путь сквозь давно отзвучавшие слова, сквозь разруху давно отзвучавших строк, где нет ни малейшей поддержки, нет ни малейшей вехи — только возможность ошибки, только немая тьма без единого огонька.

* * *

Я говорю ради этой тени, уходящей вместе с закатом, или это она сама поет перед тем, как уйти, и поступь, уносящая ее в поля, звучит со всей нежностью отдаления? Может быть, эта музыка, которая слаще музыки, и есть разрыв, отдаленность земли, что-то шепчущей нам с любовью? И есть вот эти минуты, которые,

уходя, обращаются вереницей слов? Исчезающие не плачут. Они поют. Деревья, дома, цветы — все одно за другим стирается вместе с дорогой, где тем же неспешным шагом уходит тьма, не сводя полузакрытых глаз с бегущей воды. И там, где она наконец пропадает из глаз, чуть выше ее, такой легкой, уже исчезнувшей, высится вздох горы.

* * *

Я вкладываю в твою руку, которая больше не тронет ни шершавой, ни шелковистой земли, эту страницу, что-то вроде крыла, что-то вроде белой путеводной стрелки, светильника или обола. Против прожорливой бездны у нее нет ничего, кроме силы невидимого. Сказанное на ней — по сравнению с громом разрухи всего лишь вызов со стороны того, что нельзя увидеть, представить и показать — ни впрямую, ни через образ и что, вопреки всему, я вручаю тебе. Начертанное на ней — рваный след на снегу, отпечаток пути, гласящий, что не существует улыбки, которая бы не стерлась, что улыбка рождается только под топором времени.

* * *

На липе — золотая отметина.

Так в «Одиссее» ведут на заклание корову с позолоченными рогами.

Все открывается в миг своего ухода, исчезновения. Дерево, сгорающее в огне. Во мне, моими губами, говорила одна лишь смерть. Поэзия и есть голос смерти. Славьтесь, торжествуйте, останки. Сияй, звени, поражение.

Если бы не предназначенный мне конец, я бы так и остался незрячим.

Кружащие или камнем падающие птицы, вас видит только обреченный, исчезающий, медленно переходящий в прах.

Глаз и голос всего, что стерто.

1960

март

Иное — вот чего мы пытаемся достигнуть. Как объяснить то, что мы его ищем, не находим и тем не менее не перестаем искать? Нас животворит дух беспредельного. Неведомое есть дух; Бог есть дух. Владеть им невозможно. Поэзия — слово, которое живет и держится этим духом; отсюда ее власть над нами.

Дело поэзии — связывать или, по крайней мере, сближать предел и беспредельность, очевидное и неведомое, дух и форму. Поэтому стихи обращают нас вглубь, к нашей главной, метафизической заботе. Дух движется, стремится ввысь, развеивается, тает; он животворит и ускользает из рук; пытаешься его схватить, а он улетучивается. Тогда изобретаешь язык, где точность соединяется со смутностью, где мера не мешает движению разворачиваться, но лишь выявляет его, не дает потеряться впустую.

Может быть, красота является на свет, когда предел и беспредельность открыты разом, иными словами — когда видишь образы, целиком понимая, что они говорят не все, что они не исчерпываются собой и оставляют место неуловимому. В самом по себе неуловимом красоты нет, по крайней мере — для глаз, как нет ее и в формах, лишенных глубины, полностью раскрывшихся, развернутых до конца. Сочетания же предела и беспредельного неисчерпаемы, отсюда — разнообразие искусства. У Рембрандта на первом плане беспредельное, у Энгра — почти одни формы, отсюда бедность его живописи, при всем мастерстве. У Шардена, у Брака беспредельное, можно сказать, приручено, притушено, как огонь в фонаре. Это тоже еще не все искусство. А в «Божественной комедии» беспредельное задает форму ограниченному, узаконивая настоящую широту взгляда: всем правит исполинская архитектоника целого, всюду чувствуешь необычайное усилие разума, стремящегося вместить Абсолют в форму.

Сколько бы человек ни раздвигал границы, беспредельное не сокращается, иначе оно бы не было беспредельным. Вот в чем ошибка иных новейших умов, которые толкуют беспредельность чисто количественно и верят, будто человек возьмет над ней верх, принявшись — и не без успеха — измерять небо. Но небо служило образом беспредельности только до той поры, пока само казалось беспредельным и недостижимым. Сегодня ничто из видимого не защищено от власти человека; и все-таки воистину невидимое ни в чем не изменилось, не убыло и не ослабело, оно лишь обрело свою настоящую природу, зримого образа у которой нет. Бог сегодня воистину дух и совершенно недоступен образам, разве что негативным. Бог сегодня даже не вправе именоваться Богом. Его больше не считают царем мира.