Проигравший. Тиберий
Шрифт:
Он решил послать в Паннонию сына — Друза Младшего.
В Германии был Германик, и Тиберий не сомневался, что тот справится один с возникшими трудностями. Он ведь знал своего племянника и приемного сына — они вместе воевали в Паннонии, да и в других местах. Все время приходилось сдерживать его воинский пыл, но если Германику поручалось что-нибудь сложное, порой едва ли выполнимое, то можно было быть спокойным: все сделает, и еще сверх того. Неприятно, что Германик, справившись с мятежом своими силами, приобретет огромную популярность и невиданный ранее авторитет (это вдобавок к тому, что его и сейчас все вокруг просто обожают!), но эта опасность — не самая главная, во всяком случае пока. Хлынут в Италию орды
Но если один сын — приемный — находится в Германии, то логично будет послать второго сына — родного — в Паннонию. Здесь у Тиберия на успех надежд было немного. Младший Друз в противоположность Германику способностями не блистал — особенно военными, так как не принимал участия ни в одной кампании, всегда выклянчивая себе через бабку Ливию освобождение от опасных для жизни занятий. Вид льющейся крови Друзу был приятен только на гладиаторских аренах, когда следишь за схватками из удобной ложи и твоей жизни ничего не угрожает. Но ему, сыну императора, необходимо было себя проявить — и чем труднее будет поприще, тем лучше. Подавив мятеж в паннонских войсках, Друз сможет рассчитывать, что в будущем году его назначат консулом.
И Друз отправился в Паннонию. От этого поручения ему уже не удалось отвертеться. Разумеется, он поехал не один. С ним Тиберий послал (временно, до своего предполагаемого отбытия) нескольких сенаторов, две преторианские когорты, составленные из отборных гвардейцев самого устрашающего вида, и нового префекта преторианцев — Элия Сеяна, который был назначен на эту должность недавно, в помощь своему отцу.
Тем временем стали приходить первые известия из Германии — не очень пока радостные, но все же позволявшие питать надежду на благополучный исход. Германик рапортовал о галльских племенах, приведенных к присяге на верность новому императору, о своей тактической уловке, к которой вынужден был прибегнуть (подложное письмо войскам от имени Тиберия), просил за это прощение и уверял, что не пожалеет жизни, но свой долг перед императором выполнит (Тиберий ему не верил). С такими новостями можно было идти в сенат и петь там Германику дифирамбы, расхваливая его на все лады, и в то же время заверять сенаторов, что сам скоро — уже скоро! — отправится в поход, чтобы поддержать приемного сына. Римский народ по-прежнему требовал, чтобы Тиберий прекратил перекладывать свои обязанности на плечи сыновей, Тиберия даже на улицах начали освистывать, не обращая внимания на грозных батавов, всегда его окружавших. Но сенаторы с каждым днем становились будто бы терпимее, им было достаточно знать, что многое уже делается. И Тиберий чувствовал: стоит начать приходить хорошим вестям из Паннонии — и былая восторженность и преданность в глазах большинства сенаторов загорится снова.
Друзу повезло. К его прибытию Юний Блез сумел договориться со своими солдатами. Не то чтобы прежний порядок был восстановлен, но, по крайней мере, они больше не хотели идти на Рим. Блезу удалось важное дело — Перценния он выставил перед легионами в истинном свете, как подстрекателя и врага отечества, устроив с ним дискуссию. Блеза вообще не тронули пальцем с самого начала мятежа, потому что уважали его, а, вызвав Перценния на словесный поединок, Юний Блез еще больше укрепил к себе уважение. Собственно говоря, материальный ущерб от мятежа вылился в убийство нескольких командиров, в том числе центуриона Луцилия по прозвищу «Давай другую» (сломав о спину наказываемого солдата лозу, он всегда просил еще одну). И Блезу удалось свести все требования солдат к чисто материальным — повышению жалованья, увольнению после шестнадцати лет службы и тому подобному — и снять политические требования о смене императора.
Но Друз не воспользовался тем, что ему повезло, и чуть не испортил все дело.
Войдя в лагерь под охраной преторианцев, даже не поприветствовав Блеза, он забрался на трибунал и встал на нем с поднятой рукою. Эта величественная, как ему казалось, поза некоторых устрашила, но большинство солдат — опытных ветеранов, видавших и не такое, — только привела в раздражение. По всему лагерю стали раздаваться возмущенные возгласы, даже угрозы. Друз так и стоял не шевелясь. Когда же стало можно говорить, чтобы быть услышанным, он опустил руку и прочитал послание от Тиберия.
Лучше бы Друз его не читал, а постарался объясниться с солдатами на их языке — простом и бесхитростном. Но он не знал этого языка, никогда с воинами не общавшись, а письмо императора, думал он, придавало ему дополнительный вес в их глазах. Письмо не содержало ничего конкретного — было составлено из громких, но самых общих фраз: там были и похвалы, и уверения, и упоминания о совместных походах, и скорбь по поводу кончины Августа, но ни словом не намекалось на то, как будут платить и сколько придется служить. Закончив чтение, Друз надменно предложил солдатам: пусть теперь скажут, чего им надо.
И даже здесь солдаты проявили некоторую дисциплинированность. Они не закричали все скопом, а выслали к трибуналу человека, который заранее был ими выбран доверенным. Его звали Юлий, и был он центурионом. Со всем почтением к Друзу Юлий прочел список жалоб и требований — все они были справедливыми, и общий их смысл сводился к одному: обеспечьте защитникам отечества достойную жизнь — динарий в день, шестнадцать лет, никакого перевода в разряд вексиллариев, а чистое увольнение с выплатой пособия на месте и наличными. Мизерная плата за спокойствие и могущество Рима!
Выслушав все требования, Друз растерялся. Ему нужно было принимать какое-то решение, возможно — самое важное за всю его жизнь, а он вдруг понял, что ни на какие собственные решения Тиберием не уполномочен. Солдаты же ждали ответа — тысячи глаз впились в Друза со всех сторон. И тогда он совершил еще одну ошибку: задумал поразить солдат своим величием и надменностью. С высоты трибунала он ответил стоящему внизу центуриону Юлию, что обо всех требованиях солдат доложит сенату — и пусть сенат решает.
С этого момента бунт, можно сказать, начался снова. Друз Младший был для солдат не той фигурой, что вызывала бы у них особое уважение в знак своих заслуг перед государством и армией. Отовсюду понеслись возмущенные крики. Что это значит? Он что — смеяться приехал сюда, этот императорский сынок? Изображает из себя такую важную птицу — гляди-ка ты, гвардию с собой привел для нашего устрашения! Молокосос! Его отец, Тиберий, тоже все время прятался то за спину Августа, то за сенат. Если для того, чтобы нам прибавили жалованье, нужно сенатское решение, то пусть к сенату обращаются всякий раз, когда нас надо пороть розгами! Не говоря уж о сражениях!
Гвардейцы плотнее сомкнули ряды, но на солдат, битых и поротых, голодных и озлобленных, это не произвело впечатления. И Друз поспешно ретировался под прикрытие своей охраны. Вслед ему летели недвусмысленные угрозы. «Погоди, Друз, — кричали солдаты, — вот дождемся ночи — и там посмотрим, смогут ли твои холеные преторианцы с нами справиться!»
Вместе с Друзом был знаменитый Гней Лентул — бывший консул и прославленный в прошлом полководец. Солдаты заподозрили, что именно он отговаривает Друза пойти на уступки. Самонадеянный Лентул едва не погубил свою жизнь: когда Друз удалился, он решил остаться и продолжал увещевать солдат, думая, что его седины и слава являются достаточной защитой. Как бы не так! Озверевшие легионеры стали забрасывать его камнями, рассекли голову, и Лентул уже был уверен в неминуемой гибели, но тут, к его счастью, подоспел отряд преторианцев и унес истекающего кровью старика с собой.