Происхождение боли
Шрифт:
— Да что ты! Хочешь втюхнуть мне свою концепцию? Ну, начинай.
— … Бог сказал: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог, что свет хорош.
Глава XX. Воспоминания Серого Жана
То, к чему с вечера готовился Люсьен, произошло поутру. От этого он, дремавший лицом в подушку, пробудился, но не подал вида из какого-то ленивого озорства. Ему было весело и легко. Ему нравилось ощущение скольжения внутри, чередующее пустоту с заполненностью, и запах розового масла… В какой-то миг ему захотелось кричать,
Люсьен приподнялся и посмотрел — серый денди стоял у оконной рамы, отогнув портьеру, заглядывал на улицу. Узкая размытая полоска неяркого утра высветляла его профиль. На нём нельзя было прочесть никакого чувства.
— Эй, — окликнул Люсьен, — Я люблю тебя, а ты что скажешь?
— … Можно я ничего не буду говорить?
— Нельзя! Ты должен мне исповедоваться! О чём ты думаешь сейчас? Выкладывай!
— Тебе это может не понравиться… Я вспоминаю о том, кого ты мне заменил…
— Отлично! Я давно хотел тебя об этом спросить! Ну, и кого ты осчастливил до меня?
— … Осчастливил… Странное существо. Такой худенький, сутулый — точно ему противен был его рост… Исчерна-серые всегда грустные глаза… На коже по всему телу — постоянно прыщи. На копчике пучок тёмных волос… Очень тугое колечко. Я старался не причинять ему боли, но он так всегда стонал… И до встречи со мной он был совершенно девственен…
— Что удивительного — при таком уродстве!
— О нет. Помнишь историю доктора Франкенштейна: он собирал своё создание из красивых черт и членов, но получилось безобразие, а тут всё обстояло иначе: по отдельности его черты — да — привлекательными не назвать, но вместе они составляли прелестный образ…
— И на какой помойке ты откопал это диво?
— Помойка была непозволительной роскошью для сына миллионера. Мы познакомились на каком-то банкете…
— Так он был богат!? Тогда странно… И где он теперь? Почему вы расстались?
— … Я неосторожно сказал о его матери. У нас была дуэль.
— … Ты его убил?… Неужели вы не могли помириться? Ты же сам был виноват!.. Ты же любил его!
— … Все губят тех, кого любят, — англичанин отошёл от окна; занавесь опять скрыла бледное начало ноябрьского дня, — … Он сам так пожелал… Отдыхай.
— … А что если я пойду в полицию и расскажу, кто такой полковник граф Франкессини?
— Пойдёшь — в чём? В простыне? босиком?
— Да!!!
— Простудишься.
— … Ты не боишься смерти?
— Я так часто думаю о ней, вижу, творю её… Нет.
— Не уходи. Расскажи ещё. Ведь у тебя их было много…
Серый Жан отошёл в самый тёмный угол, к обычному предлогу — книжному шкафу, у которого мог полчаса стоять, делая вид, что выбирает, водить пальцами по корешкам, выдвигать и задвигать тома — благовидный повод скрыть лицо.
— Кто тебя интересует?
— Тот, кто больше всех походил на меня.
— … Внешне вы почти антиподы. Он был миловиден, но смугл, черноглаз и весь
— Достойный экземпляр! Что, тоже непорочный?
— О, в свои двадцать с минутами он изумил бы самого отъявленного сладострастника. Но при своей опытности он не знал пресыщения, любил и страдал, как ребёнок.
— Я до сих пор не услышал о чём-либо роднящим его со мной.
— А. Он тоже был поэтом и писателем.
— И только-то? Ладно, говори дальше, в каких ещё мелочах я схож с твоими знакомцами.
— У одного из них шрам на груди — в точности, как у тебя.
— У кого именно?
— У Вотрена.
— Может это знак, чтоб ты выполнял и мои заказы. Ты нашёл Растиньяка?
— Я ищу его вторую неделю. Странно: его знают все, уверяют, что недавно встречали его, но никто не может сказать, где он обретается. По адресу, который ты мне дал, — пустая, выстывшая квартира.
— Ты заходил внутрь?
— Да, дверь была не заперта.
— И как тебе тамошняя обстановочка?
— То есть, что я могу сказать о её обитателе?… Он видел смерть, очень близко. Часто рисковал жизнью. У него сильные, ловкие руки. Он не боится темноты, не любит гостей, не ведёт никакой переписки, читает случайные книги и газеты — очевидно, без какого-либо интереса… Если бы ты не говорил, что был там с ним, я вообще решил бы, что это фиктивное жилище, причём сделанное с грубой издёвкой над… преследователем,… где возможны даже смертельные ловушки… Ну, допустим, это во мне скребётся карбонарская паранойя… И всё же… ты уверен, что желаешь с ним бороться?
— Тысячу раз да! Я его уничтожу — во что бы то ни стало! Можешь сначала поиграть с ним, но потом — тащи сюда, мне! Покончим с ним — примемся за остальных. Думаю, так мне будет легче. Потом, когда я разберусь со всеми,… если я не буду тебя устраивать в качестве напарника,… пожалуй, пореши меня. Моя жизнь пройдёт не напрасно.
Глава XXI. О событиях морозного утра
— Как тебе удаётся вставать так рано? — спросил с дивана Макс у Эжена, подбрасывающего в камин обломки старых стульев ((в Париже он ни на день не изменил своей детской привычке тащить в дом всё, что можно сжечь. Вечерами наведывался на свалки, где подбирал всякие щепки, в парках высматривал сухие ветки или шишки, и знал, что он не один так промышляет)).
— Лучше спроси, как мне удаётся так рано сваливаться на пол.
— Огонь очень странно освещает твоё лицо: кажется, будто ты улыбаешься.
— А если так и есть?
— У тебя хорошее настроение?
— Оно и у тебя похорошеет, когда узнаешь, что я уже сгонял за водой… В ней острые льдинки. Мороз. Земля словно железная — так и звенит. А воздух!.. Ноздри сводит, как рот — от крепкого вина. Улицы стали певучими трубами. Я только тихонько свистнул, а зазвучало на полгорода, и так красиво… Как не флейте… или свирели… Я плохо знаю музыку. Меня как-то спросили, люблю ли я итальянскую. Я «да, — говорю, — очень!», а сам думаю: какая разница?…