Происхождение всех вещей

Гилберт Элизабет

Завтра Утром отвечал ей, не вставая:

— В тысяча восемсот пятидесятом году я вернулся на Таити навестить преподобного Уэллса, и Амброуз был уже там…

— И какое впечатление он на вас произвел?

— Я считал его ангелом, — ответил Завтра Утром, ни секунды не колеблясь и даже не приоткрыв глаз.

Как-то слишком быстро он отвечает на ее вопросы, подумала Альма. Ей не нужны были поверхностные ответы, она хотела услышать все от начала до конца. Хотела как воочию увидеть Завтра Утром и Амброуза во время их первой встречи, понаблюдать за ним. Хотела узнать, о чем они думали, что чувствовали. И самое главное, что они делали. Альма подождала, но Завтра Утром не спешил говорить дальше. Когда ей показалось, что молчание слишком затянулось, она тронула его за руку. Он открыл глаза.

— Прошу вас, — сказала Альма, — продолжайте.

Завтра Утром сел и повернулся к ней лицом:

— Преподобный Уэллс когда-нибудь рассказывал вам, как я попал в поселок?

— Нет.

— Мне было всего лет семь, а может, восемь. Сначала умер мой отец,

за ним — мать и двое моих братьев. Одна из оставшихся в живых жен моего отца взяла меня к себе, но потом и она умерла. Была у меня и еще одна мама — тоже отцовская жена, — но и она умерла вскоре. Все дети других жен отца тоже один за другим умерли. У меня были бабушки, но и их не стало. — Завтра Утром замолчал, задумавшись о чем-то, а потом продолжил: — Нет, я ошибся с очередностью смертей, Альма, прошу меня простить. Сначала умерли бабушки — у них было самое слабое здоровье. Да, точно, сперва умерли бабушки, потом отец, а дальше все было так, как я сказал. Я тоже болел одно время, но, как видите, не умер. Впрочем, на Таити такие истории не редкость. Вы же наверняка нечто подобное уже слышали?

Альма не знала, что ответить, поэтому промолчала. Хотя она знала, что за прошедшие пятьдесят лет в Полинезии погибло много людей, никто не рассказывал ей о том, как это затронуло их лично.

— Видели шрамы на лбу у сестры Ману? — спросил он. — Вам кто-нибудь объяснял, откуда они?

Альма покачала головой. Она не понимала, какое все это имеет отношение к Амброузу, но позволила Завтра Утром продолжать.

— Это траурные шрамы, — сказал он. — Когда у женщины на Таити горе, она режет себе лоб акульими зубами. Европейцам это кажется ужасным, знаю, но для женщин это способ выразить свое горе и облегчить его. У сестры Ману больше шрамов, чем у других, потому что она лишилась всей своей семьи, включая нескольких детей. Вероятно, поэтому нас с ней всегда связывали такие нежные отношения.

Альму поразило то, что он использовал жеманное слово «нежный» для описания отношений между женщиной, потерявшей всех своих детей, и мальчиком, потерявшим всех своих матерей. Ей почему-то казалось, что это слово недостаточно сильно передает эту связь.

Тут Альма вспомнила еще одно увечье сестры Ману.

— А ее пальцы? — спросила она, поднимая руки. — У них нет кончиков мизинцев.

— И это тоже в память о горе. Иногда островитяне отрезают себе кончики пальцев в знак утраты. Когда европейцы привезли нам железо и сталь, делать это стало легче. — Завтра Утром горько улыбнулся. Но Альма не улыбнулась в ответ — все это было слишком ужасно. Он продолжал: — Мой дед, о котором я вам еще не рассказывал, был раути. Знаете ли вы, кто такие раути? Преподобный Уэллс многие годы с моей помощью пытался перевести это слово, но это очень сложно. Он называет их «глашатаями», но это не передает всей почетности их положения. «Историк» — ближе по смыслу, но и это не совсем точный перевод. Задача раути — бежать рядом с воинами, идущими в битву, и поддерживать их боевой дух, напоминая им о том, кто они. Раути нараспев пересказывает родословную каждого из воинов, напоминая им о славной истории их рода. Он следит за тем, чтобы они помнили о героизме своих предков. Раути знает родословную каждого из жителей этого острова, восходящую к самим богам; его песнь — воплощение храбрости воинов. Пожалуй, это можно назвать и проповедью, только с призывом к насилию. Пусть мы не столь отважные воины, как жители Маркизских островов, к примеру, но и в нашей истории довольно храбрых деяний.

— И как звучит их песня? — спросила Альма, уже смирившись с тем, что ей придется выслушать эту длинную, историю, которая неясно каким образом относилась к делу.

Завтра Утром повернулся ко входу в пещеру и на минуту задумался.

— В переводе на английский? Она звучит не столь впечатляюще, но я попробую перевести: «Собери всю свою бдительность, пока их воля не будет сломлена! Обрушься на них, подобно молнии! Ты — Арава, сын Хоани, внука Паруто, родившегося от Парити, потомка Тапунуи, срубившего голову могучему Анапе, прародителю морских угрей, ты этот человек! Обрушься же на них, как море!» — Завтра Утром выкрикнул эти слова, и звуки, задрожав, отразились от каменных стен и утонули в волнах. Он повернулся к Альме — у нее по телу бежали мурашки, и она представить не могла, какой эффект те же слова производят на таитянском, если даже на английском они взбудоражили ее так сильно. Обычным своим голосом он проговорил: — Женщины тоже сражались… иногда.

— Спасибо, — сказала Альма, хоть и не поняла, почему ответила так. — И что же стало с вашим дедом?

— Умер, как и все. Когда мои родные умерли, я остался сиротой. На Таити эта судьба для ребенка не столь безрадостна, как, скажем, в Лондоне или в Филадельфии. Дети здесь с ранних лет не зависят от родителей — любой, кто может залезть на дерево или забросить удочку в воду, может себя прокормить. Можно и крыс ловить и питаться ими. Ночью здесь никто до смерти не замерзнет. Я был как те мальчишки, которых вы наверняка видели на пляже в заливе Матавай, — у них тоже никого нет. Хотя я, пожалуй, не был так счастлив, как они, ведь у меня не было банды друзей. Так что моей бедой был не телесный голод, а голод духовный, понимаете?

— Да, — отвечала Альма.

— Вот я и пришел в залив Матавай, где был поселок и жили люди. Несколько недель я наблюдал за миссией.

Я увидел, что эти люди жили скромно, но имели вещи, подобных которым не было на острове. Ножи, такие острые, что ими можно было одним ударом зарезать свинью, и топоры, которыми легко можно было бы срубить дерево. Их хижины казались мне роскошными. Я увидел преподобного Уэллса — кожа у него была такая белая, что мне он казался призраком, хоть и добрым. И говорил он на языке призраков, решил я, хотя и на моем языке тоже знал несколько слов. Я смотрел, как он проводит обряд крещения: это было развлечением для всех. Сестра Этини тогда уже работала в школе, и я видел детей, которые входили туда и выходили. Я ложился под окном и слушал, что происходит на уроках. Я не был совсем неученым, видите ли. Я знал названия ста пятидесяти рыб и мог нарисовать карту звезд на песке, но у меня не было такого образования, как у них, — европейского образования. У некоторых из этих детей были маленькие таблички, которые они носили с собой на урок. Я тоже попытался сделать себе такую табличку из темного обломка застывшей лавы, который отполировал песком. Соком горного плантана я выкрасил свою доску в еще более насыщенный черный цвет и стал царапать на ней черточки белым кораллом. Мое изобретение было почти удачным — но, к сожалению, надписи не стирались! — Вспомнив об этом, Завтра Утром улыбнулся. — У вас в детстве была довольно обширная библиотека, не так ли? Амброуз рассказывал, что вы с детских лет говорили на нескольких языках.

Альма кивнула. Значит, Амброуз рассказывал о ней! Это открытие наполнило ее приятной дрожью (он не забыл о ней!), но также и тревогой: что еще Завтра Утром о ней знал? Очевидно, намного больше, чем она знала о нем.

— Я всю жизнь мечтал увидеть библиотеку, — признался он. — А еще витражи. Как бы то ни было, однажды преподобный Уэллс заметил меня и подошел ко мне. Он был ко мне добр. Уверен, вам не нужно напрягать воображение, чтобы представить, как добр он был ко мне, Альма, ведь вы с ним знакомы. Он поручил мне одно дело. Ему нужно было передать известие одному миссионеру в Папеэте. Он спросил, смогу ли я передать сообщение его другу. Конечно, я согласился. «Что ему передать?» — спросил я его. А он просто протянул мне грифельную табличку, на которой были написаны какие-то строки, и сказал на таитянском: «Вот оно». Я засомневался, но все равно побежал. Через несколько часов я нашел другого миссионера в церкви у пристани. Тот не знал моего языка. Я не понимал, как смогу передать ему сообщение, раз мне даже неизвестно, о чем в нем говорится, и мы не можем разговаривать! Но я все равно вручил ему табличку. Он посмотрел на нее и скрылся в своей церкви. А когда вышел, то протянул мне маленькую стопку писчей бумаги. Тогда я впервые увидел бумагу, Альма, и, помню, подумал, что никогда еще не видел такой тонкой и белой коры тапа, хоть мне было и невдомек, какую одежду можно сшить из таких маленьких лоскутков. Я решил, что их сошьют вместе и сделают какое-то платье. И вот я побежал обратно в Матавай — и пробежал все семь миль и отдал бумагу преподобному Уэллсу, который очень обрадовался, потому что, сказал он мне, именно это он и хотел сообщить своему другу: что хочет одолжить писчей бумаги. Как все таитянские дети, Альма, я верил в магию и чудеса, но мне было непонятно, что за магия лежит в основе этого фокуса. Мне казалось, что преподобный Уэллс заговорил табличку, чтобы та что-то сказала другому миссионеру. Должно быть, он велел табличке говорить за него, и потому его желание исполнилось! Мне так захотелось научиться этой магии! Я прошептал приказ своей жалкой имитации грифельной доски и даже нацарапал на ней какие-то черточки кораллом. Мой приказ был таким: «Верни из мертвых моего старшего брата». Сейчас я недоумеваю, почему не попросил вернуть мать, но по брату я тогда скучал больше всего. Наверное, потому, что он всегда оберегал меня. Я всегда восхищался своим братом — он был намного храбрее меня. Вы, верно, не удивитесь, Альма, узнав, что мои попытки сотворить волшебство потерпели неудачу. Однако, увидев, чем я занимаюсь, преподобный Уэллс сел рядом со мной и заговорил, и это стало началом моего образования.

— Чему он вас научил? — спросила Альма.

— Во-первых, Христовой милости. Во-вторых, английскому. В-третьих, чтению. — Завтра Утром надолго замолчал и наконец продолжил: — Я оказался хорошим учеником. Я так понимаю, вы тоже хорошо учились?

— Да, всегда, — отвечала Альма.

— Работа ума всегда была понятна мне, как, полагаю, и вам?

— Да, — отвечала Альма. О чем еще рассказал ему Амброуз?

— Преподобный Уэллс стал мне отцом, и с тех пор я всегда оставался его любимчиком. Не побоюсь даже сказать, что он любит меня больше, чем свою родную дочь и жену. И уж точно больше, чем других своих приемных сыновей. Из того, что поведал мне Амброуз, я понял, что вы тоже были любимицей отца, что Генри любил вас, пожалуй, даже сильнее, чем свою жену.

Альма опешила. Это было шокирующее утверждение. Но ее преданность матери и Пруденс была столь сильна, хоть их и разделяли годы и мили — и даже граница между мирами мертвых и живых, — что она не могла заставить себя честно ответить на этот вопрос.

— Но отцовские любимчики всегда знают, что их предпочитают, Альма, не так ли? — проговорил Завтра Утром, мягко прощупывая почву. — Отцовская любовь наделяет нас уникальной силой, не правда ли? Если самый важный человек на этом свете выбрал нас и предпочитает нас остальным, мы привыкаем получать то, чего желаем. Не то ли случилось и с вами? Разве можем мы не ощущать нашу силу — такие, как мы с вами?