Прокламация и подсолнух

Сович Мила

Разворчавшийся Мороя ткнул возницу в бок ружьем, тот всхрапнул, подскочил, ошалело озираясь.

– Че?

– Через плечо! Не спи, не дома!

Макарко понурился на телеге, и Симеон, подгоняя лошадь, легонько тронул парнишку нагайкой по плечу.

– Полно, Макарко, не горюй. Научишься! Куда денешься, раз в отряде теперь, – и прибавил построже: – А чтоб ружье чистить не забывал, на заставе три караула вне очереди.

Далекий выстрел раскатился в сыром воздухе глухо, будто ветка хрупнула.

– Тихо! – рявкнул Симеон и одернул коня. – Где стреляли?

Мороя бросил Макарке ружье, ухватился за луку седла.

– В распадке, командир.

До заставы два шага, это кто ж тут озоровать и палить удумал?!

Симеон мотнул головой – вперед!

Пандуры поскидали плащи за спины, расхватали поводья. Приказа не требовалось, порядок был заведен раз навсегда. Трое – у телеги в охранении, остальные погнали. Сперва отрядом, потом рассыпались, уходя на склоны по сторонам дороги, хоронясь за деревьями. Мало ли что!

А что – было. Истошное конское ржание долетело еще когда они были за поворотом, потом послышались вопли, забористая ругань и уханье, будто кого-то били ногами...

Симеон вылетел на дорогу, осадил коня и вскинул пистолет.

– А ну, стоять!

– Пандуры! – взвизгнул кто-то и кинулся наутек. Тотчас скатился обратно: из леса на склонах вырвались ребята Симеона, окружили место стычки.

У самого склона рвался на поводу гнедой конь, каких в этих местах не видали отродясь. Симеон-то видел – в австрийской армии, у самолучших офицеров...

Бродяга в овчине висел на поводьях гнедого, пытался удержать. На дороге валялись два тела, похоже, трупы. Седло коня пустовало, и нетрудно было догадаться, кто стрелял и кого тут били с матерками. И точно: проезжий в военном мундире болтался тряпкой в руках у двоих нападавших и тряпкой же рухнул на землю, как только его выпустили.

Симеон осатанел – на австрияка-офицера напасть! Сдурели вконец?!

– Что тут у вас? – мрачно спросил он.

Трое бродяг угрюмо сбились в кучку, у четвертого Гицэ вырвал поводья и стволом ружья подпихнул к остальным, в середку.

Эти рожи Симеон знал: местные. Гайдуки – не гайдуки, скорее так – бродяги. В страду нанимались по всяким работам, зиму беспробудно и уныло пили на заработанное. В откровенном разбое до сего дня замечены не были, хотя за краденые простыни и ковры их в деревнях бивали не раз. Заставу эта ватажка обходила десятой дорогой.

Пандуры уже заняли все высоты вокруг и уставили на бродяг пистолеты и ружья. Те угрюмо озирались. Австрияк лежал на дороге, скорчившись, и не подавал признаков жизни.

Симеон спешился. Пошел смотреть, прикидывая, как его пропесочат, если он важного австрияка не уберег возле своей же заставы. Едва не пнул с досады труп главаря ватажников. Дрянь был человек и теперь на какую поживу позарился! Впрочем, Бог ему судья: пуля австрияка в упор вошла в глаз и разнесла бедняге затылок, аж мозги разбрызгало по всей дороге. Второму покойничку тоже знатно не повезло: челюсть оторвало начисто, видать, боком не вовремя поворотился. Этот еще и помер не сразу, вон в пыли следы от дергающихся ног. Симеон перекрестился: все-таки знакомые рожи. И дернуло их на вояку полезть, пусть у него и конь.

Избитый шевельнулся и закашлялся. Симеон направился к нему, на ходу припоминая немецкие слова. Но австрияк приподнялся на локтях и повел вокруг себя мутным взглядом. Мундирчик без знаков различий превратился в тряпки. Светлые патлы в крови и пыли прилипли к разбитой роже.

– Малец! – ахнул кто-то из пандуров.

Симеон даже замер от неожиданности. И правда – мальчишка совсем. Глазастый, мордашка нежная, как у девицы, и хорошенькая – ангелочков бы в церкву списывать. Только вот свезена наполовину, похоже, рукояткой его же пистолета – вон он, в руках одного из бродяг. И второй в пыли валяется. Свезло мальцу, что морду бить начали, а не тяпнули по башке сразу насмерть…

Спасенный вдруг вскочил, сложил ободранный кулак и пошел на Симеона, шатаясь, как пьяный, и ругаясь по-немецки. Все-таки австрияк?

Симеон легко уклонился, перехватил занесенную руку.

– Охолонь, – сказал он строго и встряхнул парнишку. – Panduren! Grenzschutzbeamte! [28]

Язык сломаешь! Да и то ли сказал?..

Но парень дернулся, перевел на него мутный взгляд и прикусил разбитую губу.

– Пандуры-ы... Я к вам... – и мешком осел к ногам Симеона. Тот еле подхватить успел. Боярское дитятко, что ли? Ладно, потом разберемся, раз с кулаками лезет – значит, жить будет.

28

Panduren! Grenzschutzbeamte! – Пандуры! Пограничная стража! (нем.)

Осторожно опустил на дорогу, поманил к себе Морою – займись, мол. Тот уже спешился и теперь отвязывал от пояса флягу, качая головой.

Сам же Симеон повернулся к бродягам.

– Откуда малец? Чего не поделили?

Те молчали.

Гицэ подошел, вырвал у одного пистолет. Повертел в руках.

– Разряжен.

Симеон хмыкнул.

– Ясно дело. Вон же... валяются. Чего, не ждали от мальца, поди? На коня позарились? Да, хорош конь!

– И пистолеты хороши, – ввернул Гицэ, подбирая второй в дорожной пыли.

Парнишка вдруг рванулся из рук Морои, вскочил снова.

– Отдай!

– Да на, пожалуйста, – Гицэ несколько оторопел. – Твое ж добро собираем, боер!

Он протянул руки, и парнишка вырвал у него оружие, только что к груди не прижал, будто великую ценность. Затравленно оглянулся по сторонам, вдруг уставился на трупы – и побелел сквозь всю кровь и грязь, зашатался, попятился. Сел с размаху на дорогу, так и глядя круглыми от ужаса глазами на покойников, окостенел, по-прежнему сжимая в руках пистолеты.