Проклятие древних жилищ(Романы, рассказы)

Рэй Жан

Появились другие люди, загнанные в помещение полярным дыханием улицы. Они шумно занимали места вокруг столиков поближе к источнику тепла.

Раздались звуки пианино. Музыка смешивалась с визгом потрепанных струн. Слышался резкий голос, певший какие-то вокализы в глубине украшенной материей крохотной сцены.

Обжигающий кофе, горячий пунш, желтые и розовые кусочки кремового пирожного закрыли мозаичные столешницы.

Моя спутница выпила дымящийся напиток, проглотила пару кусков пунцовой семги, бледные креветки, салаты, приправленные золотистым

соусом, потом открыла свою тетрадь с эпюрами и алгебраическими значками.

Закончилась тирольская песня, началась кантилена: среди рыдающих жалоб скрипок я уловил слова: «Лунный свет на тихом озере, темные волны, качающие белую лодочку», которые болью отозвались в моем сердце.

Студентка не отрывала сияющих светлых глаз от последовательности интегралов. Она машинально взяла бутерброд с яйцом, откусывая большие куски — фантасмагория степеней захватила ее мысли.

— Лунный свет в холодной могиле, — рыдала певица.

Дверь распахнулась от притока новых клиентов, в заведение ворвался шум низвергающейся воды.

Холод перешел в сильнейший дождь.

Я увидел черную воду, испещренную огненными стрелками. «Лунный свет — могила», — певица повторила припев.

Водяной пар и дым от мокрой одежды клиентов поднимались выше нижней половины зала, как бы лежащей на подушке горячего воздуха. В дымке появились лица, головы торчали над туманом, словно вглядываясь вдаль.

Высокие дома улицы словно ждали чего-то неправдоподобного, но они не смотрели на угол тупика, а уставились на призрачный бушприт, указующий неведомое.

Вдруг мое плечо качнулось, на него легла тяжелая рука.

Рука была ухоженной, украшенной грубым перстнем, работой из арагонских траншей. Мой взгляд в отчаянии искал глаза спутницы. А она лихорадочно записывала мантиссы логарифмов на полях тетрадки с рисунками.

Это была рука Генриха Бора, мужа Хеллен.

— А! Шутник, — раздался его голос, — я так и знал, что замешана женщина. Вот уже шесть недель, как ты не появляешься у друзей! Шесть недель! Я уже подумал, что с тобой произошел несчастный случай, но Хеллен мне говорила…

— Хеллен, Хеллен! — воскликнул я.

— Да, Хеллен, моя жена, она не притворщица, хотя и немного сдержана. Она мне говорила, что в исчезновении мужчины всегда замешана женщина и что не стоит беспокоиться.

— А! Значит, Хеллен…

— Вы не злитесь на мою жену из-за этого? Это нормально. Итак, я…

Он уселся рядом со мной, веселый, счастливый, с любопытством разглядывая полячку, которая продолжала записывать ряды цифр, а поскольку, на его взгляд, кельнерша не торопилась, осушил мой стакан.

* * *

Это казалось мне безумием.

Генрих хотел отпраздновать возвращение блудного друга, заказал золотистое вино хохмайер, горячие сосиски и жаренного на вертеле гуся.

Почувствовав запах горячего мяса, студентка на несколько минут забыла о тетрадке.

Генрих намекнул о наших любовных приключениях, пошутил по поводу небольших грудок, торчащих под плащом полячки.

Она

приняла оскорбительную похвалу с болезненной гримаской, которую Бор не увидел и которая в любых других обстоятельствах заставила бы меня вцепиться ему в глотку. Но я думал лишь об одной чудесной вещи: Хеллен жива, она выбралась из слишком черной воды Мюгельзее. Она ждала меня. Я снова воспользуюсь золотистыми пробуждениями на Мендельсонштрассе, фантазийными завтраками и изумительной гибкостью тела Хеллен.

— До скорого, не так ли? Я предупрежу Хеллен о вашем возвращении, — выкрикнул Генрих на прощанье, с силой колотя меня по плечу.

Стало жарко, невероятно жарко. Волна холода пришла и ушла к дальним виллам предгорья, превращаясь в легкий морской бриз.

Люди возвращались на улицу, где уже властвовали янтарные сумерки, а на террасах кафе разносили пенящееся пиво.

— Мадемуазель, — сказал я студентке, — прошу прощения за многое, случившееся этим вечером. Я — счастливый человек. Меня надо простить даже за это…

Я протянул ей банковский билет.

У нее опять болезненно скривился рот, но в глазах светилась нежность.

Она сунула купюру в свою драгоценную тетрадку, махнула мне на прощанье и исчезла в безлюдном парке, где в каждой капле дождя отражалось заходящее солнце и каждая капля казалась слезой какой-то гигантской и вкусной каплей светлого пива.

Я не услышал ее голоса и слов, которые произносят добрые старые люди и которыми полны добрые старые книги.

* * *

Когда служанка Фрида распахнула передо мной дверь столовой, первой, кого я увидел, была Хеллен: она с серьезным видом и обходительностью официантки наполняла тарелку Генриха дымящимися макаронами.

— Это он! Это он! Вернулся, призрак! — воскликнул Генрих.

Хеллен указала мне на место рядом с собой и наполнила мою тарелку золотистым бульоном.

Ничто не изменилось.

Мы не стали говорить о женщинах и увлечениях, а вспомнили об акциях Люфтганзы и прекрасной сделке с искусственной шерстью, которую патронировали англичане и в которой у Генриха были весомые интересы.

Перепелка в тесте, от души сдобренная паприкой, в сопровождении многочисленных бокалов «Купферберггольда», весьма приличного немецкого шампанского, достаточно разогрели мою кровь, чтобы пожелать себе короткой ночи и быстрого пробуждения с селедочкой по-бисмаркски, серебрящейся в лучах восходящего солнца, и с видом на халатик с болгарской вышивкой сквозь приоткрытую дверь.

* * *

Проснувшись в темноте, я прислушивался к шорохам пробуждения остальных.

Электрические лампы на улице погасли при первых серых проблесках зари на фасадах зданий. Фрида, громко зевая, возилась с посудой. Из кухни доносился аппетитный запах кофе. Широкая ладонь Генриха звучно шлепала по обнаженным рукам служанки. Потом постепенно воцарилась тишина, в которой я угадывал поспешные и привычные ласки, которые завершились уходом удовлетворенного мужчины.