Проклятие победителя
Шрифт:
Она замерла, когда увидела Айрекса. Его губы тоже были лиловыми от яда, но на его боку остались липкие порезы. На шее виднелась последняя, смертельная рана. Даже ослабленный отравой он пытался сражаться.
Слезы снова подступили к горлу.
Арин сжал ее плечо и решительно повел ее дальше.
— Не смей плакать о нем. Если бы он не умер, я бы сам его убил.
Выжившие лежали на полу в бальной зале. Здесь вонь была еще хуже: пахло испражнениями и рвотой. Гэррани ходили между подстилок, на которых положили валорианцев, вытирая лица больных влажными полотенцами, убирая за ними. Здесь они по-прежнему вели себя как рабы. Странно было видеть жалость в их глазах и понимать, что лишь это чувство заставляет их ухаживать за людьми, которых они сами пытались погубить.
Одна гэррани подняла голову, заметила Кестрель и начала что-то спрашивать у Арина. Кестрель не слышала ее слов. Она пошла вперед, торопясь и спотыкаясь, ища среди умирающих лицо с большими карими глазами, курносым носом и маленьким ртом.
Кестрель едва узнала ее. Губы Джесс почти посинели, опухшие веки не открывались. Она по-прежнему была в бальном платье. Воздушное зеленое одеяние смотрелось теперь пугающе неуместно.
— Джесс, — прошептала Кестрель. — Джесс.
Дыхание больной изменилось, потом превратилось в хрип. Лишь это указывало на то, что она в сознании.
Кестрель поискала взглядом Арина. Он стоял у дальней стены и упорно не желал смотреть ей в глаза. Она подошла к нему, схватила его за руку и потянула туда, где лежала Джесс.
— Скажи, что это? — потребовала она. — Какой яд?
— Я не…
— Должно быть, его легко достать, можно найти поблизости. Какое-нибудь растение?
— Кестрель…
— Его нужно было собрать заранее, высушить и стереть в порошок. Бесцветное, чтобы его можно было смешать с белым вином. — Кестрель перебрала в уме все, что Энай рассказывала ей о местных растениях. — Сименика? Нет, у нее не такое быстрое действие…
— Ночной локон.
— Я не знаю, что это.
— Корнеплод. Его собирают по весне, сушат на солнце и растирают в порошок.
— Значит, есть противоядие, — воскликнула Кестрель, хотя из слов Арина нельзя было сделать подобного вывода.
Он помедлил.
— Нет.
— Должно быть! Гэррани — лучшие лекари в мире. Не может быть, что вам известен яд, но вы не придумали противоядие.
— Нет противоядия. Есть только… средство, которое немного поможет выздоровлению.
— Так дайте им это средство!
Он развернул ее за плечи так, чтобы она не смотрела на ряды умирающих.
— У нас его нет. На выживших никто не рассчитывал. Эту лекарственную траву собирают осенью. А сейчас зима. Все травы померзли.
— Нет, не все! Еще не было снега. Не было мороза. Большинство растений живут до первых морозов. Энай мне говорила.
— Да, но…
— Найди эту траву.
Арин не ответил.
— Помоги ей. — Голос Кестрель надломился. — Пожалуйста.
— Это очень нежное растение. Наверняка уже ничего не осталось, и я не знаю, смогу ли…
— Пообещай, что хотя бы попытаешься, — попросила Кестрель, как будто это не она совсем недавно утверждала, что не поверит больше ни единому его слову.
— Я постараюсь, — ответил он. — Обещаю.
Арин настоял на том, чтобы отвезти ее домой.
— Я тоже могу поехать в горы, — возразила она, — и поискать вместе с тобой.
Он сухо улыбнулся.
— Сомневаюсь, что в детстве ты часами сидела над книжками по ботанике, пытаясь понять, почему у деревьев разная форма листьев.
Карета покачивалась, и Кестрель начала засыпать. Часы, проведенные без сна, давили ей на веки. Она упрямо не позволяла себе закрыть глаза. За окном сумерки уже превратились в ночь.
— У вас меньше трех дней, — пробормотала она.
— Что?
— Через три дня придет подкрепление.
Когда Арин не ответил, Кестрель озвучила то, о чем он сам наверняка успел подумать:
— Полагаю, тебе сейчас некогда бегать по горам в поисках целебной травы.
— Я дал слово, и я его сдержу.
Глаза Кестрель закрылись. Она то проваливалась в сон, то снова просыпалась. Когда Арин опять заговорил, он, возможно, и не рассчитывал, что она его услышит.
— Я помню, как сидел с матерью в карете. — На несколько секунд воцарилась тишина. Потом голос Арина зазвучал снова, медленно, мелодично, как у настоящего певца. — Помню, я был маленьким и хотел спать, а она делала что-то странное. Каждый раз, когда карета поворачивалась боком к солнцу, мама поднимала руку, как будто тянулась за чем-то. Как сейчас вижу ее пальцы, очерченные солнцем. Карета оказывается в тени — мама опускает руку. Солнце снова появляется в окне — мама поднимает руку. Как будто солнечное затмение.
Кестрель слушала, и ей казалось, что этот рассказ сам похож на затмение. Он словно погружал ее в тень.
— И перед тем как уснуть, — закончил Арин, — я понял, что она защищала мои глаза от солнца.
Кестрель услышала, как он пошевелился, и почувствовала, что он смотрит на нее.
— Кестрель. — Она представила, как он выпрямился, потом наклонился вперед. Как его лицо освещает фонарь в карете. — Нет ничего плохого в том, чтобы выжить. Можно продавать свою гордость по мелочам, главное — остаться собой. Можно послушно налить бокал вина, смотреть, как его пьют, и думать о мести. — В это мгновение он, скорее всего, слегка наклонил голову. — Ты, наверное, и во сне строишь какой-нибудь коварный план.
Повисла пауза длиной в улыбку.
— Думай о мести, Кестрель. И живи. Если бы я не выжил, некому было бы помнить мою мать такой, какой помню ее я.
Кестрель не могла больше сопротивляться усталости. Сон завладел ею.
— И еще я бы никогда не встретил тебя.
Кестрель смутно осознавала, что ее подняли и куда-то понесли. Она обвила чью-то шею руками и уткнулась лицом в чье-то плечо. Послышался вздох, но Кестрель не знала, кто вздохнул: она или тот, кто ее нес.