Проклятие рода
Шрифт:
Летом 1518 года датчане снова высадились неподалеку от Стокгольма и повторно были разбиты шведами. Война еще не коснулась своим опаляющим смертельным дыханием Кальмарского лена, но приближение ее было очевидным. Две неудачные морские операции и решимость короля Кристиана II довести дело до конца означали лишь одно – предстоящее сухопутное вторжение, на пути которого должен был встать Кальмарский замок, как самый южный форпост Швеции.
Трудно передать словами все то, что пережил пастор в первые дни после исчезновения Илве. Долгими часами, день за днем, он лежал на холодных плитах своей церкви у подножия креста, на котором был распят Спаситель. Вспыхивавшая злость, обида за преданную обворованную любовь, проклятья на ее голову, уступали место осознанию заслуженности кары за свое собственное святотатство, за нарушение монашеского обета, за предательство своего единственного Господа, тут же переходившие в мольбу о всемилостливейшем прощение ей, просьбы излить лишь на него ярость небес; глубочайшее раскаяние вновь сменялось гневом за то, что она так с ним поступила, призывами покарать нечестивую; но вновь душа переполнялась любовью, а разум шептал покаянно:
– Мое святотатство в храме Божьем, мой грех – мне одному и кара Господня!
Черной змейкой вползала мысль:
– А если она притворялась во всем? Если изначально все было ложью, коварным дьявольским расчетом, целью которого были деньги, драгоценности, обогащение в обмен на свое тело. Может ли женщина, вставшая на этот путь порока, принять любовь мужчины, если любовь по сути для нее лишь товар? Если все ее признания в любви - суть ее ремесла? – Мысли темнели, мрачнели, воспалялись от ярости, обиды, гнева, жажды отмщения.
– Она была со мной, как со многими другими мужчинами! Ее товар – ее тело, то, что она кощунственно называла любовью, продавая ее всем!
– Но тут же голову словно обливали ушатом чистейшей родниковой ледяной воды. Ход мыслей менял направление.
– Нет! Что я несу? Она голодная девочка, у нее семья, где-то там в Море, которую нужно кормить. И лишь из отчаяния она решилась на величайший грех. Или ее заставил кто-то? Но почему? Почему она мне ничего не сказала? Она всегда так мало о себе говорила! Может она боялась кого-то? Я же не знаю, что осталось там в ее прошлом… И Бог допустил это? Потому что цепочка моего изначального греха привела ее сюда, чтоб грехопадение стало полным и безудержным! Чтоб покарать меня, предавшего служение Ему? Нет! Он сразу покарал бы святотатство! Он позволил совершить это, чтоб через грех и мой и ее, привести нас обоих к Своему престолу. Или это был сам дьявол в ее образе, подбросивший кость искушения, которую я ухватил, как изголодавший пес, мужчина, не знавший и не имевший права в своей жизни на женскую любовь, ведь недаром сатана остался верен себе и спрятался под личиной шлюхи, потому что предстать добропорядочной христианкой ему не позволил Господь? Нет, сатана силен, он может, может принять вид даже самого Ангела… Кем она была? Ангелом или шлюхой? Не важно! Нет на земле ни одного праведника, кто хоть однажды не согрешил! Ибо Бог всемилостив! Она покается за воровство, и Бог простит ее. Даже если воровство ее рук дело – она покается. Я за нее буду каяться вдвойне.
В коротких мучительных, похожих на забытье, снах приходили кошмары. Его чувствовал, что все его тело наливалось свинцовой тяжестью, не позволявшей пошевелить даже пальцем, его гортань не могла издать ни одного звука, он мог лишь с ужасом наблюдать за Илвой, как с тонким клинком в руках она крутилась за его спиной, что-то разглядывала, выбирала самую болезненную точку – его душу. Это было «их» место. Ее. Он сам ей показал. Эту потайную дверцу. Только она могла входить туда беспрепятственно. Сам отдал ключ от нее, кроме тех случаев, когда запирался изнутри для служения Богу и людям. И душа его в эти часы улетала, превращалась в страстные и нежные слова Божьей проповеди, что мягко ложилась на сердца прихожан, проникая в их души. Бессмысленно было входить, в доме было пусто, его хозяин отсутствовал. Но он возвращался, проскальзывал обратно, и дом звенел от радости, наполнялся музыкой счастья, сладостными звуками любовной истомы.
Он был покрыт кольчугой веры и любви, но душа - ахиллесова пята, дверца, ключ… Клинок был крепче толедской стали… Ключ у нее и дверца распахнута. Остались лишь защитные кольца, но лезвие, тонкое, как игла легко проникает сквозь стальное сито словно ткань. Укол! Исчезла тяжесть в теле, его душа вздрогнула, удивленно посмотрела на лезвие, вышедшее насквозь из груди, схватилась пальцами, потянула, насаживаясь все глубже и глубже. Ее лицо светилось злорадным любопытством. Душа продолжала цепляться за лезвие, обливаясь собственной кровью. Она даже ослабила хватку.
– Зачем вообще ее держать? – Произнесла вслух с улыбкой. – Пусть сам убивает себя. Ему это понравится. – Она отпустила эфес и отошла, чтоб не испачкаться, усмехаясь и продолжая наблюдать, как кровь души уже хлещет во все стороны. Он опустился на одно колено, мотал головой от боли, из груди рвалось мычанье, похожее на стон. На губах выступила пена. Он прохрипел:
– За что?
– Да не переживай ты так! – Ее холодные голубые глаза прищурились. – А то сдохнешь раньше времени. А надо, чтоб помучался… Ты думал несколько дней верности сделают из шлюхи порядочную женщину? Ха-ха-ха…
Боль опоясывала, сжимала грудь. Легкие судорожно вздымались, как кузнечные мехи, стараясь вырваться из сжимавшего их обруча и захватить побольше воздуха. Он старался вздохнуть полной грудью, задержать дыхание, протяжно выдохнуть, чтоб прогнать это наваждение, чтоб вырвать из себя клинок, но только еще глубже, до хруста грудины, всаживал его в себя.
Кто-то невнятный серый клубился вокруг нее и нашептывал:
– Так ему!
Она швырнула в лицо ключ от потайной дверцы и отступила к выходу из церкви. Тени метнулись вслед. Он опустил голову и услышал, как хлопнула калитка. Она ушла в никуда. Шатаясь от боли, он вышел вслед, но там его встретила лишь белое безмолвие сугробов. Клинка не было. Он вошел в его душу полностью. С эфесом. И растворился там. Он разжал руку. На окровавленной ладони лежал ключ от души.
Распростершись на полу, Иоганн поднимал голову, изгибая шея до ломоты в позвонках, старался заглянуть в лицо Спасителя:
– Господи! Почему Ты не разразил меня за жертву земному богу, ибо по другому мой поступок не объясним? Почему Ты не превратил меня своими молниями в пепел, судьба которого быть развеянным ветром? Я знал всегда, что не Ты искушаешь злом, каждый сам искушается, увлекаясь, обольщаясь похотью и страстью. Похоть, зачавшие, рождают грех, а сделавший грех – рождает смерть. Где Твое возмездие за мой грех, за мое святотатство, ибо сказано кто прелюбодействует у того нет ума, тот губит душу свою и еще сказано, что не должны брать за себя блудницу и опороченную, не должны бесчестить имени Бога своего… ибо должны быть святы. Но я любовью хотел превозмочь похоть, спасти и ее и себя именем Твоим, ибо Ты не осудил блудницу, Ты не погнушался чтоб она вымыла Твои ноги, Ты лишь сказал: Иди и впредь не греши! Ты сказал: Любите друг друга, как Я возлюбил вас! Твой апостол учил нас: Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. В бездне сомнения я ныне – имел ли я на самом деле Бога, имел ли рвение к послушанию Тебе, воле Твоей? Что делать было мне если я ощущал себя с ней и священником Твоим и мужчиной, который любит в одном лице? Превзошла ли моя любовь к земной женщине любовь к Тебе Самому? У ног Твоих я в ожидании суда, ведь сказал Ты: Придите ко мне все обремененные и я успокою вас. Что делать мне, рабу Твоему грешному? Уйти, как недостойному Тебя? Покинуть, раз я нарушил клятву в вечной неизменности своей настойчивости в любви к Тебе, променяв ее на земную любовь? Уйти в мир? Или вовсе его покинуть? Ведь чем раньше мы расстаемся с жизнью, тем меньше груз грехов, которыми мы обременены! Сейчас лежу пред Тобою, обремененный этими грехами, в ожидании воли Твоей. Что делать мне, если человеческому разуму не доступны тайны Твоего провидения? Всемогущий Господь, но я люблю ее… Обрушь на меня десницу гнева Твоего, ибо только я один виноват пред Тобою…
На смену кошмарам приходили другие сны. Илва вернулась, и Иоганн видел ее чуть застенчивую виноватую улыбку и таял от нежного исцеляющего раны прикосновения рук. Пронзенная сталью душа ликовала, возвращалась к жизни, жадно хватала воздух любви, наслаждаясь его чистотой и сладостью…
Веттерман продолжал служить в церкви, живя в ожидании какого-то чуда или хотя бы известия о ней. Он вздрагивал и с трепетом оборачивался на каждый скрип маленькой калитки, прорезанной в больших церковных вратах, той самой, через которую она когда-то вошла в храм. Ему казалось, что сейчас она вновь переступит порог церкви, и они вместе падут на колени пред Ним, и Всемогущий Господь внимет их слезам и мольбам и простит, ибо Он милосерден. В своих бесконечных мучительных раздумьях он идеализировал и оправдывал ее, стремясь сохранить в памяти такой, какой бы он хотел, чтобы она была, а не такой, какой являлась на самом деле. Он жил воспоминаниями и мечтаниями о будущем, но это были лишь иллюзии. Наконец, священник получил известия о судьбе Илвы, о ее замужестве. Это был крах всех надежд. Человек становится самым несчастным тогда, когда рушатся им же созданные песчаные замки, но еще более угнетает не желание признать это очевидным. Его стремление спасти Илву от той греховной жизни, что была у нее до встречи с ним, очистить от скверны своей любовью, вдруг сменилось осознанием беспомощности и невозможности помочь ни ей, ни себе самому.
Переминавшийся с ноги на ногу старик-купец, что принес печальные вести пастору, долго молча смотрел с сопереживанием на молодого священника, видя какие муки сейчас тот переживает. Потом нахмурился и совершенно неожиданно для Иоганна произнес:
– Ты сам нас учил, сынок, любовь – это искра Божья. А твои страдания не от любви, а от страсти, от желания обладать этой женщиной, которая тебя не достой… - старик оборвал фразу, передумал, не желая обидеть священника, посопел носом и завершил свою мысль, - Хоть мы тебя очень любим, очень будем скучать по тебе, но ты должен уехать и постараться обрести покой в себе самом. Ты сбился с пути, ты выбрал себе крест, но это не Голгофа, на которую взошел Спаситель, ты упадешь, обессилев под бессмысленной ношей, превратишься в развалину. А тебе Бог дал свой дар, превращать чувства и мысли в слово проповеди, которая доходит до людей и оставляет в их душах добрый след. Господь тебя благословляет на это и люди тоже. Уезжай! Иначе не Господь, а ты сам сожжешь себя изнутри. Избавься от страсти, оставь в своем сердце любовь, тем самым, ты спасешь души, и свою и ее, и свершишь еще очень много доброго, на что Господь тебя сподвигнет. Уезжай! – Старик повернулся и пошел. Изумленный Веттерман смотрел в его чуть сгорбленную спину, прислушиваясь к шаркающим удаляющимся в тишине храма шагам.
Позади раздался странный треск. Он обернулся. Четыре толстые белые свечи, стоявших в алтаре совсем неподалеку от ног Спасителя, прибитого намертво гвоздями к дубовому кресту, шипели и трещали, как расшалившиеся сверчки. Внезапно языки пламени ярко вспыхнули и осветили полуобнаженное тело Сына Божьего. Блики забегали, заиграли солнечными зайчиками в бороде, коснулись Его губ, отчего уголки рта раздвинулись и Он… улыбнулся с креста.
– Отец Небесный… - лишь смог проговорить священник, опускаясь на колени. – Ты слышал все, и Ты говоришь мне: да найдут отроки в глазах благоволение, ибо в добрый день пришли… Я сделаю все, как Ты Всемилостивый скажешь. Ты желаешь очистить меня. Я уеду, чтоб снова прийти к Тебе с молитвой о спасении наших душ…