Проклятие рода
Шрифт:
– Как хлеб и вино причастия пресуществляются в плоть и кровь Христову, (Боже прости меня, если сейчас я кощунствую), так и мои мечтания, молитвы, пожелания благ любимой женщины превратились в осязаемое живое существо – сына, плоть от плоти моей и ее.
Кто измерит чувство отцовской любви к сыну от той, которую он любил всей душой эти долгие годы, пройдя тернистый путь собственных страданий и бесконечных молитв к Творцу о прощении их грехов?
– Господь дал мне встретить ее на пути, Господь и взял ее от меня! Но Всемогущий милостив и преобразил мою любовь к женщине в сына, Своей Волей выведя его из утробы матери и тем самым пощадив всех. Даже если он и отнял жизнь Илвы, то он оставил ее нам с сыном, излив свой божественный свет любви, который открывает путь человеку по жизни!
Иоганн чувствовал свое родство с сыном не только по крови, но, и (это радовало его безмерно), по духу, по тяге к знаниям, к совершенствованию. Уже дома, в Новгороде, просмотрев привезенные Андерсом школьные тетрадки, отец с восторгом обнаружил, что сын не только прекрасно писал, (а значит, и читал) по-немецки, по-шведски, но знал основы латыни и арифметики. Поговорив с ним, Веттерман пришел еще в большее изумление. Андерс бы знаком со всем Катехизисом, Афанасьевским символом веры , прочел наизусть несколько басен Эзопа, умел спрягать и склонять по-латыни глаголы, знал степени сравнения.
– Половина латинской школы у тебя уже за плечами! Теперь дело за мной. Считай, что мы сразу с тобой окажемся в секунде или в приме и приступим к полному курсу тривиума, а от него уже шагнем к квадривиуму и все septem artes liberals нам покоряться, что откроет нам путь… Куда?
– Куда? – Восхищенно сверкали глазенки.
– В любой университет Европы, который поможет тебе стать богословом, врачом или юристом! Но ты будешь не просто учиться, ты будешь помогать мне!
– Помогать тебе? В чем? А что такое тривиум? А что мы еще будем изучать? Что такое семь искусств? – Тут же посыпались вопросы.
– Давай, по порядку. Тривиум это грамматика, диалектика и риторика. Смысл грамматики тебе объяснять не нужно, диалектика – это искусство логики, которое просто необходимо в любой дискуссии, риторика – искусство красноречия, ибо без этого не произнести ни одной речи в суде и не прочитать ни одной проповеди, так чтобы она словом Божьим достигла сердца и души человека. В отношении квадривиума – высшей ступени семи наук то назначение арифметики тебе понятно, геометрия нам необходима чтобы иметь представление о фигурах, из которых строятся здания христианских церквей, астрономия… о, астрономия… это взгляд в космос, во вселенную, бесконечность которой демонстрирует нам всю ничтожность человека перед волей и могуществом Творца, но она нам нужна в первую очередь для правильного исчисления всех праздников и пасхалий. Ну и, наконец, музыка, без которой наша церковная жизнь была бы намного скучнее. Мы усовершенствуем и отшлифуем твою латынь, перейдем к древнееврейскому и греческим языкам. Вместе будем изучать и славянский русский язык, раз уж нас занесла судьба в этот окраинный, но столь значимый город Московии, что его называют не иначе, как Господин Великий Новгород. Я уж начал его учить, но ты быстро меня нагонишь. Кстати, - Отец хитро подмигнул, - ты мне поможешь со шведским, я не так хорошо им владею, в отличие от тебя, сынок! – Андерс смущенно зарделся, но его любопытство было еще не удовлетворено:
– А еще какие науки? А в чем еще я смогу тебе помогать?
– Еще? – Веттерман наморщил лоб и принял серьезный вид. – А еще, сынок, я самостоятельно составляю требник, который содержит в себе все необходимые мне тексты богослужений. Это своего рода подсказка, потому что память человеческая не безгранична. Там есть напоминания о порядке крещения, благословения на брак, венчании и отпевании. Помимо этого, я записываю наиболее яркие подходящие фразы из библейских текстов для ободрения больных, умирающих, скорбящих, чтобы утешить их самыми лучшими словами нашего Господа, Святых Апостолов и пророков. Но кладезь богословских книг огромен и неиссякаем. Многое мы имеем уже на немецком и шведском языках, несоизмеримо больше на латыни, но абсолютно необъятно то, что написано на греческом, древнееврейском и арабском языках. Чем точнее мы сверимся с первоисточником, к примеру с древнееврейскими текстами, именно этим языком изъяснялись пророки, чем ближе подойдем к ним, правильно переведем, а потом передадим людям, тем быстрее до них снизойдет Слово Божье. Мудрость великих мыслителей древности позволит нам прикоснуться к самым заветным тайнам мироздания, созданного Творцом. Кроме познания скрытого, мы научимся у древних логике их мышления в соединении с библейской мудростью.
И они пошли вместе по сложнейшему, но интереснейшему пути познания. Лето сменялось осенью, наступала зима с неизбежной весной, а отец с сыном, не замечая этого, двигались вперед – от басен Эзопа к Цицерону, Плавту, Теренцию, Горацию, Ливию и Вергилию. Наряду с латынью шли греческий и древнееврейский языки. Не забывали о немецком и его диалектах – южном и северном. Аристотелевская этика, космография и церковная история, арифметика и геометрия, музыка и каллиграфия… Высунув язык от сосредоточенности, юноша старательно выводил готические буквы на темно-серой доске, что специально изготовил по просьбе пастора местный немецкий плотник, зато потом, в тетради, они получались красивее напечатанных.
Казалось, время текло монотонно и состояло лишь из учебы, церковных служб, да общения помимо отца с Эльзой, подслеповатой престарелой кухаркой из ливонских крестьян, что уже много лет хозяйствовала в пасторском доме. Сверстников Андерса почти не было на Немецком дворе. Дети рождались, но по достижению определенного возраста их родители предпочитали переправлять своих сыновей и дочерей на родину, поручая заботам родственников. Мальчику было тесно за высоким тыном Немецкой слободы, между церковью, купеческими жилыми домами, амбарами, пивоварней и мельницей. Пылкость и любознательность юности брала свое и манила шумом и людским гомоном улиц, отделенных забором. Отец иногда брал его с собой в город, показать внешнее благолепие новгородских храмов, (заходить внутрь им строжайше было запрещено), объяснял отличия в архитектуре, в исповедании веры. Они подолгу стояли задрав головы к небу, любуясь золотом куполов Св. Софии и наслаждаясь малиновым перезвоном. Они гуляли по мощеным досками улицам, заглядывали в ряды, лавки, приценивались к товарам, иногда что-то покупали, хотя все продукты пастор брал у своих немецких или шведских прихожан, но разве устоишь перед соблазном попробовать что-то выпеченное, вкусно пахнущее и такое аппетитное на вид, да когда еще так расхваливают и предлагают, как умеют это делать только ловкие новгородские лоточники. Андерс моментально перегнал отца в знании русского и совершенно свободно щебетал на этом певучем языке, беззастенчиво торгуясь за товар, если видел, что отец соблазнился тоже и готов его купить. Правда, Веттерман строго настрого запретил с самого начала уходить мальчику в город самостоятельно. Но, разве усмотришь за озорной юностью… Перемахнув через забор, мальчишка оказывался на Пробойной-Плотенской улице у церкви Иоанна Крестителя, моментально сливался с пестрой новгородской толпой, сворачивал на Ильину улицу - рукой подать до Волхова, и устремлялся туда, куда его влекло нескончаемое любопытство. При этом, хитрец, умудрялся где-то раздобыть шапку, полушубок или русский кафтан в зависимости от времени года, накинуть поверх своей одежды, становясь совершенно неотличимым от местных жителей – вылитый сынок купеческий.
– И что на это раз? – Строго спрашивал Веттерман по возвращению блудного сына. Тот сразу становился скуп на слова и выдавливал из себя, опустив глаза к долу:
– Кулачный бой на мосту смотрел…
– Ну и как? Кто там дрался? Кто победил на этот раз? – Голос отца уже звучал насмешливо. Глаза поднимались, блестели голубизной и опять утыкались в землю. Под нос себе бурчал:
– Людин с Плотницким . Я недолго. «Сам на сам» посмотрел, потом глянул, как стенки сошлись и назад. Далеко было, кто победил - не знаю.
– Андерс, - голос отца опять делался строгим, - ты сколько раз мне обещал… - Голова, с торчащие во все стороны волосами цвета спелой пшеницы удрученно опускалась ниже. – Я тебя когда-нибудь накажу! – А про себя думалось:
– Ну как я накажу этого любознательного и умного мальчишку с Божьей искрой в глазах и в голове? Ведь я так его люблю! – И вслух. – Андерс, обещай мне… - кивание и… снова:
– Что на это раз нас привлекло в городе? – Сопение. Потом ответ:
– Казнь была…
– Очень познавательное зрелище! – Отец разворачивался и уходил, давая понять, что разговаривать более не хочет и захочет ли в дальнейшем, по крайней мере, до вечера или даже до утра, не известно. Это было наказанием и означало, что Иоганн серьезно рассердился. Андерсу ничего не оставалось, как плестись за отцом и долго ходить за ним след в след, как собачонка, до тех пор, пока пастор не сменит гнев на милость. К счастью, обычно это происходило довольно быстро. Ну не мог, Иоганн долго на него сердиться!
Сколько лет прожил пастор в Новгороде, но постичь до конца суть народа, населявшего эти земли, ему не удавалось. Неведомое всегда настораживает, оттого и волновался каждый раз за сына. Веттерман интуитивно чувствовал немыслимую глубину и широту души этих русских, этой удивительной страны. Их противоречивость, тоску по чему-то несбыточному, с одновременными плачем и смехом, молитвами и руганью, благочестием и кулачными боями, радушием купцов и неприязнью православных священников к иноземцам, как к еретикам, неважно католикам или лютеранам, при собственной глубочайшей христианской религиозностью с одновременным почитанием языческих культов и обрядов. Искреннее преклонение перед нищими затворниками – уединившимися в тиши своих келий и пещер блаженными старцами, постигшими глубины человеческой души, охватившими сознанием все пространство жизни и смерти, увидевшими свой собственный внутренний божественный озаряющий мир человеческий свет и тем самым обретшие покой и свободу - к ним шли за советом, наставлением, духовным и телесным исцелением, или, наоборот, юродивыми, протискивающимися сквозь бурлящую, но неизменно расступающуюся перед ними толпу, полуголыми, покрытыми язвами и обвешанными тяжелыми проржавевшими веригами, с безумным взглядом полусумасшедших - полушутов, что-то бормочущих себе под нос, и каждое слово, произнесенное их беззубыми, похожими на кровоточащую рану, ртами, тут же подхватывалось, разносилось по улицам и площадям, многократно повторялось, заставляло людей оборачиваться к позолоченным крестам храмов, креститься и бить поклоны до земли. И все мгновенно забывалось, и весь народ уже глазел на совсем другое представление, откуда доносились похабные выкрики скоморохов, изображавших каких-то существ доселе неведомых пастору, но понятных и знакомых всем остальным. Здесь все было иносказательно, все было «тем, не знаю чем», но выражалось прибаутками с богомерзкой руганью, бесстыдно задранным подолом длинной рубахи, выставленными напоказ болтающимися мужскими достоинствами или оттопыренной голой задницей. Это вызывало всеобщее безумное веселье и смех толпы, напрочь забывавшей о святости. Никакого смущения никто не испытывал, хотя здесь было полно женщин, девиц и даже детей, напротив, толкали друг друга в бок, громко хохоча, обсуждали срамные части человеческого тела, показывали на них пальцами, которыми только что творили крестные знамения белокаменным церквам. В эти мгновения пастору казалось, что сами храмы куда-то исчезают, вытесняемые природой, в которой человек соседствует со странными существами, которых русские называли домовыми, кикиморами, лешими, но Веттерману они представлялись сродни мифологическим фавнам, сатирам, менадам, наполнявшим воздух своим дыханием, топотом, криками, визгами, сладострастными стонами, создавая ощущение полнокровного животного мира, находящегося в постоянном движении, мечущегося, но осмысленного и разделенного на добро и зло, не знающего стыда, призывающего к всеобщему совокуплению во имя продолжения рода. Все это создавало странное впечатление, с одной стороны глубокое и проникновенное, с другой поверхностное шутовское, балаганное, в целом противоречивое, взывающее одновременно к душе и к телу, к святой жизни и к пороку, к служению Богу и Мамоне , к стремлению на небеса и одновременному пожеланию жить сытно, вольно, богато.