Проклятие рода
Шрифт:
– О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, как ты прекрасна… - Она вспоминала Иоганна часто, но даже в мыслях не могла представить возможность возвращения к нему. Это он оставался прекрасным и недосягаемым, а не она! Она никогда не была достойна его и не может быть прощена им… - Я знаю, он жив, но я умерла для него.
Здесь, в церкви, спрятавшись от посторонних глаз, можно было плакать, вспоминать всю свою прошлую беспутную жизнь и каяться, каяться, каяться…
– Может ли смерть матери быть искуплением за мои грехи? Нет! Свои грехи предстоит искупать мне самой, ибо Господь воздает каждому по делам его, но сохранив мне жизнь, Он назначил мне другое испытание, которое я должна пройти, ибо мои грехи превыше грехов моей матери. Что мать? Ее смерть лишь наказание мне за то, что предала того, кто истинно любил меня. А она? Любила меня? А я? Да, я любила ее и делала все, что она требовала, ибо сказано почитай мать свою… Она? Не мне судить! Она уже предстала и ей отвечать пред Высшим Судом…
Она вспомнила Барбро. В ее манере разговора, поведении, фигуре, в глазах, было нечто такое, что подавляло близких или тех, кто беднее, ниже, (хотя куда уж беднее их), заставляло подчиняться и исполнять ее волю. Она всегда и всех ругала – брата, третьего или четвертого по счету мужа Калле, Олле, ее… будто не было хороших людей ни в семье, ни в их Море, ни на всем белом свете.
– Но почему мать не пыталась выдать меня замуж? Почему вышвырнула, отправила на позорную дорогу? Ведь знала куда и к кому! Мешал лишний рот? Или она просто мешала матери? Или она могла бы меня оставить, чтоб я занималась здесь тем же ремеслом, но знала, что в маленькой Море незамужней девушке за это грозила высылка, битье плетьми и ношение позорного камня на шее? А в портовом Кальмаре… - Она вспомнила напутствия матери:
– В Кальмар поедешь! Устроишься служанкой у хорошей хозяйки. От кавалеров прохода не будет. Денег заработаешь, и мать прокормишь к старости.
– Хорошей хозяйки… - Она вспомнила мясистую, высоченную чистопородную немку Иоланту с лошадиной челюстью и крупными крепкими зубами, способными не то, что шею, бревно перекусить, встречавшую ее с хищной, плотоядной, оценивающей и одновременно презрительной усмешкой:
– Ну, ну… худа больно! – Были ее первые слова. – Придется постараться покрутить задом.
Сесиль, уже работавшая у нее и ставшая единственной подружкой Илвы, с хищными мелкими, как у хорька зубками, взгляд в сторону, лишь иногда, когда ей надо, то прямо в глаза, быстро все объяснила, что к чему и с кем, по какой цене и сколько нужно будет отдавать хозяйке. Она же и уговорила тогда обокрасть Иоганна и сбежать, пригрозила расправой, каким-то обвинением. Смеялась над ее слабыми возражениями:
– Это честная женщина может подняться после падения, мы же шлюхи с тобой, дорогая, падаем слишком низко.
– Но ты же сама… с морячком собралась…
– Как и ты с пастором! – Обрезала тогда Сесиль.
Мать деньгам обрадовалась, а как узнала, что дочь беременная, (Илва это обнаружила, только вернувшись), ругалась почем свет стоит, первым делом вытравить плод хотела… Андерса… Господи, спасибо тебе, что уберег от этого! За все грехи мои страшные Ты позволил выносить и родить сыночка! Тут холостой Олле подвернулся. Замуж пристроила.
– А если б у меня родилась дочь? – Вдруг пронзило. Смогла ли она толкнуть ее на тот же путь, что прошла сама? Нет! Хотя… кто знает… если б мать была жива, то вряд ли смогла противиться ее воле…
Она вспомнила про колдовство, о котором рассказывала Иоганну. Это тоже выдумка Барбро. Мать ей так и заявила, продумывая, как отправить дочку подальше:
– Сглаз на тебе! Точно знаю! Оттого и женихов не видать и замуж здесь не выйти! Надо уезжать тебе!
Илва поверила. Только слово «сглаз» ей не нравилось, вот и придумала красивую сказку про заколдованную девушку, которую спасет тот, кто ее полюбит. А тут Иоганн с его любовью… А она его? Любила? Тогда все воспринималось по-другому… Любовь это было лишь то, за чем приходили к девушкам в трактир, за что платили деньги… Деньги! Вот, о чем она думала тогда. О любви это он твердил постоянно. Ей же все то, что с ними происходило, представлялось… безумием. Любовь? Она произносила это слово, не задумываясь об истинном смысле. А сейчас? А сейчас об этом нечего думать… Кому она нужна? Иоганну? Предавшая его бывшая воровка и шлюха, превратившаяся в калеку? Преступившая все, что только можно преступить человеку в этой жизни? Еще неизвестно в чем ее обвинили там, в Кальмаре… может, ищут до сих пор, что отправить на виселицу или костер… такой конец был бы воздаянием по ее заслугам… Но пути Твои Господи неисповедимы, и Ты оставил ей жизнь… пока оставил… и еще что-то неведомое доселе, но волнующее поселилось в ее груди – желание думать, мечтать о Иоганне, приносить ему тысячу жертв, обожать его, не видя в глаза, но помня и храня его образ, отдавать каплю за каплей, поступиться чем угодно, забыть о самолюбии и следовать за ним мысленно, без его позволения и ведома. Теперь она боялась произнести это слово «любовь» даже в мыслях, ибо говоря ему: «Я люблю тебя…», она подразумевала совсем другое… ведь ничего подобного с ней тогда не происходило. Вспоминалось снова какое-то сказочное веселье, упоенье, наслаждение плоти, но сквозь время все казалась наполненным горечью предательства, неестественным и призрачным, растаявшим вместе со свечами в его храме, который она покинула, сбежав к матери. Сейчас все ощущалось по иному, отчего ее бросало в дрожь испуга и признаться самой себе в этом неведомом, осознать его, поверить в истинность собственных чувств не хватало сил, но и сопротивляться она тоже не могла. Опять эта проклятая Сесиль:
– Мы, шлюхи, падаем так низко, что уже не подняться!
– Вот я и упала, и смерть казалась мне желанной, но Бог дал сил, чтобы встать лишь для того, чтоб найти сына и поклониться в ноги Иоганну. О, с какой нежностью я бы сделала это…
Шла пятая осень, как Илва жила у аптекарской четы. Стоял ветряный в этом году мокрый сентябрь. Домочадцы пообедали, и аптекарь прочел короткую застольную молитву, означавшую, что все могут подниматься из-за стола. Илва начала было собирать посуду, но старик жестом попросил ее опуститься на стул.
– Ты снова начала много плакать, Агнес. – Тихо заговорил аптекарь. – Пока нам не удалось ничего узнать о судьбе твоего сына. – Она кособоко наклонилась, скрывая брызнувшие сразу слезы. – Но я припомнил последнюю ниточку… – На него с надеждой смотрело ее заплаканное лицо. – Англичане. – Старик покивал головой, погладил бороду. – С ними были англичане. Тот монах-доминиканец приезжал сюда под охраной нескольких английских солдат из личной гвардии короля Густава. Тебе нужно отправляться в Стокгольм и попытаться поговорить с кем-нибудь из них. Может кто-нибудь вспомнит… - Аптекарь выложил на стол небольшую кожаную мошну. – Здесь немного денег, при умеренной экономии тебе должно хватить их приблизительно на год. Не спорь! – Он грозно сдвинул брови, заметив, как она отчаянно пытается мотать головой. – Бери и поезжай! И пусть тебе поможет Бог! Он не может остаться безучастным…
Агнес медленно опустилась на пол, уткнулась лицом в колени старика и зарыдала. С другой стороны стола тихо плакала жена аптекаря.
Она проснулась. В некотором замешательстве и недоумении осмотрела помещение. Странным образом, оно напоминала ту самую комнату в доме аптекаря, только кровать была намного шире. Боже, она в доме у тех самых людей, которым она причинила столько горя, но их доброта и Божия милость помогли превозмочь справедливое отвращение, что они испытывали к ней. Ее впустили и приняли под кров, и обещали помочь. Господи, как она благодарна им и Ему! Это добрый знак, знак того, что она не зря осталась жить, знак того, что она на верном пути, что она обретет своего сына, чего бы это ей не стоило, …а может и не только сына…
Свернувшись клубочком на самом краешке кровати, она окинула взглядом ее необъятность, протянула из-под одеяла руку и погладила свежую несмятую простынь. Вдруг очень захотелось, затаив дыхание, словно боясь разбудить, осторожно коснуться теплого плеча… Сына? Или Иоганна? Не важно! Лишь бы своей любовью помогать им засыпать и пробуждаться!
Глава 4. Отец и сын.
Они ни разу не заговорили о матери с того самого дня, когда Провидение соединило Андерса с отцом в стокгольмской церкви. Известие о смерти матери потрясло мальчика, но радость обретения отца, о котором он грезил в мыслях и сновидениях, помогла превозмочь боль утраты. Отец! Он таким его и представлял – высоким, стройным, красивым, умным (в этом Андерс даже не сомневался). Теперь они не расставались ни на минуту. Иоганна, истосковавшегося в нерастраченной любви к некогда таинственно исчезнувшей из его жизни Илвы, всколыхнуло новое чувство. Сидя на палубе судна, переносившего их с Андерсом через Балтийское море, к Ливонскому берегу, к Московии, пастор обнимал его за худенькие плечи, укрывая от прохладной свежести ветра, и размышлял: