Проклятие рода
Шрифт:
Они сидят с Сесиль внутри незнакомого трактира. Тепло от выпитого вина приятно разливается по телу. Подружка наклоняется, так что полные груди – предмет вечной зависти худышки Илвы, - почти вываливаются в широкий вырез и вновь звучит ее грубоватый голос:
– Отсюда все равно бежать надо!
– Почему? – Не понимает Илва.
– Меня зовет один моряк с Любека. Помощник шкипера. Влюбился - сказал. – Сесиль громко захохотала и затряслась всем телом так, что ее прелести окончательно выпрыгнули наружу огромными упругими плодами. – Ну, есть во что! – Она бесстыже подхватила голые груди руками и потрясла почти перед самым носом Илвы. – Сам родом из Штральзунда, деньжат прикопил, хочет оставить море и на земле осесть. Ну, это мы еще посмотрим! – Она опять хмыкнула, довольная
– Так уезжай! Я-то здесь причем? – Недоумевая, пожала плечами.
– Причем она здесь… - передразнила подруга. Ее губки поджались, рука закинула выпавшую прядь волос за ухо. Сесиль придвинулась еще ближе, почти легла на стол, дыханием обожгла щеку Илвы. – Болтают, будто наша Иолка, с кем-то сговорившись, опоила, ограбила и убила каких-то торговцев. Их тела нашли на берегу неподалеку. Вроде, как ни при чем она. Но слухи поползли, что ее рук дело. Плохо кончится! Или темницей или колдовство припишут – тогда точно костер всем обеспечен.
– А нас- то с чего? Ты, что знала обо всем этом?
– Нет! – Выпалила зло подруга уже в полный голос, так что Илва инстинктивно отстранилась от нее. – Я в ту ночь со своим развлекалась. У него на корабле.
– А я с Иоганном уже месяц живу. – По-прежнему ничего не понимала Илва.
– Ты чего из себя невинность строишь? – Сесиль впрямь разозлилась. – Мы с тобой сколько лет у Иолки работаем? Два года? То-то! Будет следствие, всех потащат. И тебя, и меня. Да она первая тебя сдаст! – Брякнула, для убедительности тряхнув копной золотистых волос.
– Это еще почему? – Илва была поражена последними словами подруги.
– Потому, что она всем трепалась, что ты сбежала из ее трактира не заплатив ей выкуп! - Торжествующе и хищно блеснули глазки.
– Какой еще выкуп? – Илва разволновалась. – С какой стати? Я всегда ей честно отдавала долю от посетителей, что ходили со мной наверх.
– Ага… - покивала головой Сесиль, - отдавала… а с монаха, что ей отдала?
– Когда он пришел первый раз, заплатил, я отдала… - растерялась девушка.
– А потом? – Не унималась подруга.
– А потом он пришел во второй раз и просто увез меня отсюда. И я уже месяц живу с ним в Арбю.
– Вот! Правильно! Иолка все и посчитала, что ты ей ровно за месяц и должна! А теперь и этих, убитых, на тебя повесит. Что, мол, хотела с ней рассчитаться, так как долг иначе не спишется! И начнется… приставы, судьи, пытки… А когда пальцы в тиски зажмут все признаешь, и что на метле летала, через трубу выскакивала, порчу наводила на посетителей, и что отравила… этих… торговцев. Понимаешь теперь, подруга, чем это все обернется?
– Нет, нет, нет… - она кричала в беспамятстве. А над ней нависало лицо Сесиль в мгновение ока превратившееся в бесформенное пятно костей и плоти, с расширившимися, полными ярости зрачками, откуда вылетали обжигающие холодом искорки.
– Да, да, да! – Доносилось сквозь стиснутые зубы, ее дыхание почему-то исходило гнилостными запахами. – Брать все, что можно у монашка и бежать отсюда! Иначе пытки и костер, где тебя зажарят, как кусок мяса на вертеле!
Иоганн уехал снова в Кальмар… Сказал, что вернется только на следующий день. Какое ей дело до него… он совсем даже неплох, но если она останется, ее сожгут. Венчание в церкви? Его сумасбродство! Еще и еретичкой признают. Тогда точно костер! Нет, еду к матери. Ящики, дверцы настежь… Ее руки быстро выгребают все серебро и деньги, что он хранит в шкафчиках своей (или, как он называет «их») каморки-спальни, сбрасывают в мешок, ставший сразу тяжелым. Она натыкается на бочонок для причастия, опускает на время мешок на пол, отозвавшийся глухим бряцаньем, находит свинцовый бокал, наполняет его и залпом опрокидывает кислое, вызывающее оскомину вино.
– Тьфу! Почти укус! –
Теперь быстро в алтарь. Самое ценное - дарохранительница. Как ярко, до рези в глазах светится ее позолота. Слегка звякнув, тяжелый драгоценный сосуд падает в мешок. Пара подсвечников. Вот этих, поменьше. Остальные больно тяжелые, трудно будет тащить, да и возница, с повозки, что она наняла днем, может догадаться. Хотя он не из местных. Случайный проезжий. Теперь все переложить тряпьем, чтобы не звякало - на это и ризы сгодятся, те самые, белоснежные, сопричастные первой ночи их брачной любви, и скорее на выход. Немые статуи святых провожают ее взглядом полным укоризны. Она бросает последний взор на алтарь, но Спаситель дремлет безучастно на кресте. Отчего так жжет внутри…
Снова Сесиль. С ней какой-то маленький жилистый человечек с оливковой кожей, редкими волосами и хитрыми бегающими глазками под нависшими веками. Стопочка серебряных монет на столе - цена украденного. Кажется, что смешно мало за всё. Она смотрит с сомнением и недоверием на подругу. Та все понимает, отводит глаза в сторону и тараторит:
– С ума сошла! Зато быстро! И тебе немедленно надо уезжать в Мору. А я завтра со своим морячком в Любек…
Отчего так жжет все внутри… Господи, зачем она сделала это? Зачем она своровала эти вещи, деньги у Иоганна?
Сейчас она с матерью… Но почему ей так неприятно на нее смотреть и слышать слова, вылетающие изо рта, похожего на зев жабы с торчащими обломанными клыками?
– Шубка неплохая, сапожки, а вот деньжат маловато взяла с него, дочка! – Мать рассматривает монеты, лежащие на столе, берет одну из них толстыми грязными пальцами, пытается попробовать на вкус, дышит часто, сипло и тяжело, как животное. Илва сейчас думает о ней с таким отвращением, что пробирает дрожь. Жар в груди не стихает…
Она открывает глаза, белизна стены успокаивает, это снова был сон, но жжение не проходит с остатками видений, наяву оно ощущается столь же явственно. Илва с трудом кладет руку на грудь, стараясь хоть как-то облегчить страдания. От слабости текут слезы. Тяжесть руки мешает дышать. Она убирает ее и смотрит опять в безмолвную стену. Как хочется повернуть голову и увидеть еще что-нибудь, кроме этой злосчастной белизны, на которую она обречена теперь смотреть всю жизнь, но предательски искривленная шея, сросшаяся лишь в одном положении, не позволяет ей этого. Из одного глаза слезы стекают прямо по щеке на подушку, другим каплям мешает нос, они бегут по ложбинке губ, оставляя свой солоноватый вкус, и дальше, преодолев все препятствия, сливаются с первым ручейком. Какая-то тень заслоняет на мгновение привычную белизну стены. Старик аптекарь, волоча за собой табурет, садится прямо перед ней и долго молча всматривается в ее исхудавшее лицо. Наконец, она слышит его голос. Впервые за эти долгие месяцы или годы, сквозь пелену слез Илва видит и слышит человека. Она даже не задумывалась о времени, оно исчезло из ее жизни, слившись во что-то бесконечное, монотонное, болезненное, мрачно черное или наоборот ослепляющее, но постоянно пылающее нестерпимым жаром, состоящее из кошмарных снов с участием каких-то мучительно знакомых ей людей, оттого представляющихся еще более страшными для нее, и лишь на краткие мгновения прерываемое полным забытьем или двумя единственными видениями светлых образов, вызывающими моментальное облегчение – сына и Иоганна. Звучит глухой голос аптекаря:
– Я смотрю в твои глаза дочка, они похожи на тающие льдинки, и вижу в них бездну страдания. Не от той боли, что испытала твоя плоть, растерзанная этими убийцами, твои раны уже зажили, и не от болезни, что уже оставляет твое измученное тело, от другой, той, что сидит раскаленным прутом внутри твоей души. Это стыд за все содеянное раньше.
Илва вздрогнула, насколько точен оказался диагноз. Старик усмехнулся. – Чтобы лечить людей надо разбираться не только в их недугах, но и в душах. – Он сам ответил на вопрос, что прочитал в ее глазах.