Проклятие рода
Шрифт:
Входная дверь хлопнула, и в дом вошел пожилой стражник из охраны ворот. Споткнувшись о порог и загрохотав доспехами, он тихо чертыхнулся, успел поймать, чудом не слетевший с головы шлем, который был ему явно великоват, смутился, толи от ругани, толи от собственной неуклюжести, глухо пробормотал:
– Какой-то русский монах передал письмо для господина пастору от новгородского архиепископа. – Сунул измученному Веттерману свиток грамоты и быстро удалился, старательно смотря под ноги и придерживая шлем освободившейся рукой.
Нежданный гость, прервавший их разговор, был на руку Андерсу.
– Не смею мешать тебе, отец. Дозволь удалиться. – Не дожидаясь ответа, сын молниеносно покинул комнату и ушел к себе.
Обессиленный пастор развернул бумагу. Новгородский архиепископ Макарий приглашал его к себе завтра на беседу. К пяти часам дня. Это был абсолютно неожиданным. Православные священники, а тем более, архиереи никогда не встречались ни с католиками, ни с лютеранами, оставляя подобную, как они считали, скверну светским властям. Веттерман даже не мог сейчас сосредоточиться и предположить причину столь внезапного приглашения. Его занимала лишь одна мысль, которую он повторял раз за разом:
– Господи, вразуми моего сына… - Но память упорно возвращалась в прошлое…
Он погрузился в воспоминания.
Глава 5. Что хранит память человеческая…
Конечно, испуганный трактирщик поведал пастору Веттерману, все что знал об ужасной судьбе матери Андерса, растерзанной ландскнехтами. Ведь расправа чинилась в его присутствии. За исключением одной малости - все слышал, да не видел. Объятый жутким страхом, он рухнул почти без чувств за прилавок, и уткнувшись носом в грязные половицы, все время экзекуции лежал мелко вздрагивая, как кролик, почувствовавший приближение собственной смерти. Старик слышал крики женщины, ругань солдат, удары по человеческой плоти, грохот разбитых кувшинов, посыпавшихся на пол, треск разрываемой одежды, хохот, сальные шутки насильников, тонкое пение извлекаемого из ножен оружия, и в ожидании страшного конца он заткнул себе уши, почти перестал дышать, явственно представляя то, что сейчас произойдет. Лишь грубый окрик чернобородого ландскнехта, командовавшего отрядом убийц, заставил его вздрогнуть еще раз всей шкурой, собрать остатки силы воли в кулак и постараться приподняться на четвереньки. Немец перегнулся через стойку, помог ему, ухватив железной рукой за шиворот и сильно дернул наверх. Таким образом, голова кабатчика оперлась подбородком с выпяченной бородой на залитый вином прилавок и его взору открылась картина, описание которой весьма смутно, вперемежку с кровавым туманом, отложилось в его перепуганном, а оттого оцепеневшем мозгу.
Он помнил нечто бесформенное, распластавшееся на столе, отчетливо белеющее своей обнаженностью в полумраке помещения. Перепутавшиеся от страха извилины серого вещества трактирщика определили это нечто, как зверски убитую пьяную шлюху. Белизна тела местами скрывалась под ошметками одежды и везде кровь, кровь, кровь… Окрик-приказ:
– Убери здесь всё! – Звон монет, одна из которых докатилась до лица трактирщика, метила в нос, но ткнулась в торчащую над прилавком бороду, чуть поюлила и успокоилась. Хватка ослабла, рука солдата выпустила ворот, сила тяжести потянула старика обратно вниз, он чуть было замешкался, уцепившись подбородком за край прилавка, но смог таки оторваться, сползти и вновь вжаться всем телом в спасительную грязь половиц.
Услышав грохот удаляющихся кованых сапог, трактирщик вдруг почувствовал неудержимые позывы к рвоте. Он почти до крови закусил руку, чтоб перетерпеть, и не ткнуться после лицом в то, что собирался исторгнуть его желудок. Боль прогнала ненадолго желудочные колики и спазмы, старик осторожно поднял голову, повертел ей по сторонам, посмотрел наверх. На него безмолвно взирали с высоты прилавка кувшины и миски. Стояла гробовая тишина. Но вместе с тем, всем своим нутром он ощутил перемешанный с винными парами пронизывающий ледяным ужасом запах смерти, который проникал мурашками кожи под одежду и вызывал неудержимую дрожь. Что-то капало сверху. Скорее всего, вино из треснувшего кувшина. Но впоследствии, трактирщик с полной уверенностью божился, что это была кровь. Тишина придала силы, да и желудок опомнился и вновь потребовал опорожнения. Один локоть выдвинулся вперед, за ним другой, рывок за рывком, старик вытягивал свое грузное тело прочь, гонимый страхом и запахами, жгутом стягивавшими внутренности. Не оглядываясь по сторонам, он быстрее и быстрее полз по полу, провожаемый безмолвным взглядом своих кувшинов. Добравшись до порога, трактирщик боднул головой дверь, которая к счастью легко поддалась, вывалился наружу, жадно хватая посиневшими губами свежий воздух и уже из последних сил сдерживая рвоту.
Оказавшись на улице, он смог уцепится за стену, которая, как показалось, сама нагнулась к нему, поднялся, царапая ногтями потемневшее от времени дерево, и не разогнувшись до конца, на сведенных в коленях ногах, сделал несколько шагов. Содержимое желудка выплеснулось на косматые бревна.
Облегчившись и отдышавшись, но не избавившись от дрожи, которая теперь сконцентрировалась в коленях, по- прежнему шатаясь, как пьяный, трактирщик сделал еще несколько шагов до спасительного угла дома, завернул за него, и прильнув к стене, почувствовал себя в безопасности. Грубо отесанные бревна подставляли свою шероховатую поверхность то под одно, то под другое плечо старика, то притягивали к себе его вспотевший лоб, впитывая проеденными жучками дырочками мелкие бисеринки влаги. Дрожь прекратилась, но икры окаменели, будто сведенные судорогой.
Внезапно страх опять овладел им и уже нечеловеческими усилиями, едва переставляя ноги, старик заставил себя двинуться дальше, к следующему углу, добрел, свалился за него, старательно подтянув запнувшиеся ступни – чтоб ничто не выглядывало, ни один кусок его тела, включая даже подошвы башмаков.
Сколько он там пролежал, предоставленный сам себе – одному Богу известно. Посетителей не ожидалось, да и ему было наплевать на них. Впрочем, кому могла сейчас прийти в голову мысль отправиться в трактир, когда вся Мора спасалась от озверевших солдат Густава.
Трактирщик был одинок. Его старуха отдала Богу душу еще задолго до того, как этот Густав из рода Ваза, (будь он не ладен!), посетил их несчастный городок, спасаясь от гнавшихся за ним датчан. К слову сказать, старик никогда не отличался щедростью, экономил на всем, включая прислугу, что явилось едва ли не главной причиной того, что жена сошла в могилу. Оставшись один, трактирщик не изменил своим привычкам, считая, что посетителям глубоко наплевать, в чистоте ли, в грязи, нахлебаться своего пойла. Главное побольше и побыстрее. Свалившись на пол и потускневшим взором созерцая закопченный потолок, местные пьяницы не обращали внимания на удобства и чистоту своего ложа. Все что мог себе позволить трактирщик, непременно ворча об убытках, так это раз в неделю вызвать какую-нибудь местную замарашку подмести полы и сполоснуть в дождевой бочке посуду.
Окаменелость ног прошла, оставив лишь тупую боль, сердце билось не так трепетно, старик приподнялся и уселся на землю, уперевшись спиной в бревна. Страх улетучился, в уме уже просчитывались возможные убытки от недавнего погрома и кровавой расправы. Ему было абсолютно не жаль растерзанную шлюху. Трактирщик хорошо знал эту семейку, готовую пропить все до последнего эре и его отношение к подобным посетителям было более чем презрительное. Однако, нужно было думать о предстоящей уборке помещения. Осознавая, что в охваченной вакханалией грабежей и разбоев Море, сложно будет найти кого-нибудь в помощь для уборки, а тем более вывоза трупа, трактирщик кряхтя поднялся и двинулся в обратный путь. Он осторожно выглянул из-за угла, но на дворе и улице было пустынно. Где-то в городе что-то приглушенно хлопало, раздавались крики – мужские, более гортанные и свирепые, вперемешку с тонкими, жалобными, срывающимися на визг – женскими. Иногда доносилось мычание скота, прогремело несколько выстрелов.
Трактирщик перевел взгляд на дверь – она была распахнута. От дома до ворот по примятой траве тянулась странная бурая полоса. Нахмурившись, все еще боязливо, но без дрожи и судорог, он приблизился к зияющей темноте проема и сперва заглянул внутрь – нет ли кого, послушал тишину. Затем решительно переступил через порог и даже сразу широко шагнул к прилавку, правда при этом зажмурился и затаил дыхание. Переведя дух, мысленно перекрестясь, (руки онемели и вытянулись по швам), он открыл глаза и осмотрелся. Его поразил ни общий разгром, царивший в помещении, перевернутые столы, разбросанные табуреты и скамьи, черепки битой посуды, он изумленно обнаружил, что на том самом столе, где как он предполагал и происходила расправа, никого не было. Тело Илвы исчезло. Остались какие-то ошметки тряпок, видимо клочья ее одежды, и красные подтеки.