Проклятие рода
Шрифт:
Веттерман захватил требник с записями посланий Апостолов и отправился к умирающему старику Манненхейму. Испуганные домочадцы жались по углам большой комнаты, где на широкой кровати лежал истощенный долгой изнурительной болезнью хозяин. Сидя перед умирающим стариком и держа за холодную руку, пастор молился с ним, за него, за себя, за сына, за Илву…
– …прощайте друг друга, как Христос прощал вас…
С трудом разжав обескровленные стариковские губы, он влил ему капельку вина причастия, осенил крестом неподвижное лицо, безмолвных родных и поспешил на выход. Короткий день уступил свое время таким же непродолжительным вечерним сумеркам, стремящимся поскорее обратиться в настоящую ночь. Туман рассеялся, и возле своего дома Веттерман заметил переминающегося с ноги на ногу стражника, что давеча принес письмо от архиепископа Макария.
– Боже, я же совсем забыл об этом. Который сейчас час? Как некрасиво, непозволительно стыдно опоздать к столь высокой приглашающей стороне! – С ужасом подумал Иоганн, невольно ускоряя шаг.
– Господин пастор, - стражник по-прежнему придерживал рукой шлем, который все норовил соскользнуть с головы, - вас за воротами монах какой-то дожидается.
– Спасибо, мой друг, я на одну минуту. – Веттерман метнулся в дом, оставил требник и поспешил обратно. Вместе со стражником они быстро прошли к воротам, скрипнула открываемая половинка, и пастор выскользнул в темноту наступившей ночи.
Снаружи, прислонившись к высокой бревенчатой ограде, стоял худой высокий монах. В руках он держал какой-то сверток.
– Прошу простить меня, святой отец, что заставил себя ждать. Причащал умирающего. – Произнес от растерянности Иоганн в свое оправдание. Звучало нелепо, но пастор был очень смущен от того, что забыл за всеми своими переживаниями о совершенно непостижимом, ошеломительном изначально и по своей сути, загадочном приглашении архиепископа, православного иерарха, духовного владыки Новгорода и всего севера Московии, строго настрого воспрещавшего собственным священникам и монахам общаться с протестантскими служителями Господа, считавшимися отъявленными еретиками. Только сейчас, оказавшись за воротами Немецкого Двора, в компании с молчаливым, на первый взгляд, монахом, Иоганн осознал полностью всю серьезность, значимость и непредсказуемость предстоящей встречи.
– Оденьтесь, святой отец! – Неожиданно для Веттермана монах произнес на приличном немецком языке, протянул пастору сверток, который оказался русским овчинным тулупом и шапкой и, в качестве пояснения, добавил. – Так надо!
– Убедившись, что Веттерман натянул на себя требуемое без лишних вопросов, уже молча кивнул головой в сторону Волхова, что означало: «Следуйте за мной!».
Пошли быстро. В тяжелом тулупе Веттерман еле поспевал за своим провожатым. О смысле переодевания догадался быстро – митрополит не хочет, чтобы кто-то видел, как протестантский пастор навещает иерарха. Почти бегом пересекли Великий Волховский мост. Иоганн даже не заметил реки, настолько было темно. Навстречу им надвигалась Пречистенская башня – главный вход в Каменный Город или детинец, сердце Новгорода, где Веттерман еще ни разу не был. Вправо и влево от башни разбегались крепостные стены, ощетинившиеся острыми загнутыми в «ласточкин хвост» зубцами. Ворота были закрыты, лишь чернела узкая калитка, ведущая внутрь прямоугольника башни и в саму крепость, отблески факелов освещали угрюмые бородатые лица стражников, отражались в кольчугах и шлемах. Стража никаких вопросов не задавала, или провожатый подал им какой-то знак, оставшийся незаметным для пастора, или они были предупреждены заранее. Монах быстро перекрестился, на мгновение подняв голову к верху – там в темноте чуть виднелся образ Пречистой Богородицы, Веттерман последовал его примеру, чтобы не вызвать подозрения охраны. Створка ворот была приоткрыта, и Иоганн шагнул в глубину мрачного кирпичного зева, освещенного лишь парой факелов – при входе и в конце длинного сводчатого коридора.
Они оказались внутри Каменного Города. Справа вырастали одна за одним постройки - звонница, за ней, чуть в глубине церковь Спаса Милостливого, ближе к дороге церковь Входа в Иерусалим, и лишь за тем громада Святой Софии, вросшая в землю, как тысячелетний дуб с торчащими корнями-контрфорсами. Начались крепостные и деревянные постройки Владычного Двора. Веттерман посмотрел налево. Там тянулись палаты наместнического двора, огражденные деревянным тыном. Все было так, как однажды описывал ему Андерс. От него пастор знал и название церквей Каменного Города.
– Вот, сорванец! – Подумал про себя Иоганн и улыбнулся. – И сюда умудрился попасть.
Когда они с монахом-провожатым прошли насквозь весь детинец почти до самой Воскресенской башни - противоположного выхода из Каменного Города, глухие темные стены внутреннего ограждения Владычного двора, наконец, обозначили проем с плотно затворенными створками. Монах тихонько постучал, полотно тут же шевельнулось, приоткрылось узкой щелью, впустившей их внутрь. Теперь они находились на огромном дворе, справа по-прежнему серой глыбой высилась Святая София, впереди находились, как подумал пастор, митрополичьи покои – нижний ярус каменный, два других деревянные, связанные со всеми постройками и церквями сплошными крытыми галереями-переходами. Он не ошибся. Вперед выдавалось большое входное каменное крыльцо на двух столбах, с шатровым верхом, крытым тесом. С крыльца дверь вела, видимо, прямо в палаты, но провожатый повернул вбок и стал подниматься наверх по лестнице, в деревянные жилые хоромы.
Прошли сквозь передние сени - миновали три образа в деисусе в резном тройном киоте, подложенном слюдой. Монах крестился, Иоганн следовал его примеру, не забыв скинуть с головы шапку. Вошли в столовую, монах остановился, пропустил Веттермана вперед – вновь три образа в деисусе в серебряном вызолоченном окладе и в резном киоте, отдельно большой образ Распятия с медной позолоченной лампадой перед ним, еще несколько икон – Спаса Нерукотворного, Богородицы, Московских чудотворцев, Николая Угодника. Посередине помещения располагался мощный дубовый стол, две скамьи липовых, в наружной стене четыре окошка с внутренними раскрашенными затворами и слюдяными оконницами, в углу зеленоватая муравленая печь.
– Владыка приказал здесь обождать. – Впервые за всю дорогу прозвучал голос монаха. Иоганн обернулся, но провожатого уже простыл и след. В ожидании хозяина палат пастор принялся внимательно рассматривать русские иконы, которые весьма отличались от тех, что он видел с детства в католических храмах, до того, как они стали протестантскими и по непонятной до сих пор для него причине были удалены прочь, и даже кое-где уничтожены.
Их непохожесть заключалась в особой аскетичности образов, двухмерности пространства. Здесь мир был развернут на плоскости и виден весь, как на ладони. Глубина пространства отсутствовала, не было жизненной перспективы, все открывалось взгляду вполне доступно и одновременно таинственно скрыто для души. Лики святых выглядели спокойными, отрешенными, строгими. От образов веяло холодной святостью и печалью, словно они, старцы, Апостолы, Архангелы, Богородица и сам Вседержитель (Спаситель) знали какую-то тайну, которую они пока еще не готовы открыть человеку.
– Все создано только для раздумий и молитвы. Ничто не отвлекает человека от Бога в глубине молитвенного молчания. – Подумал Веттерман. Иконы дышали печалью еще не пробудившейся или уже уснувшей природы, как это происходит ранней весной и поздней осенью, в них таилась скрытая тоска по непостижимому потустороннему для человека миру, но вместе с тем призывающему стремиться к нему, взойти на эту лестницу, ведущую в небо. Почему-то сейчас Иоганн почувствовал сходство икон с белокаменными церквями, такими же аскетичными, холодными и бесплотными, символами вечности времени или… неба, опустившегося на землю, вошедшего в человека вместе с этими иконами-загадками русской души.
– Чем лики-то Божии вашему Лютерову помешали? – Кто-то внезапно спросил из-за спины. Голос был густой и приятный.
Веттерман вздрогнул от неожиданности и повернулся. Перед ним стоял высокий худой монах, одетый в черную рясу и мантию. На голове его был остроконечный капюшон с двумя длинными, закрывающими спину и грудь полосами черной материи – куколь. Худощавое лицо с прямым, чуть длинноватым носом и впалыми щеками, откуда начиналась седая поросль длинной бороды. Глубоко сидевшие чрезвычайно выразительные и живые глаза, внимательно и с чуть заметной усмешкой, смотрели на пастора. На груди висел огромный серебряный крест, прикрываемый левой рукой. Спина выпрямлена, хоть и на посох опирается, но то не опора для немощной плоти, а символ власти архиерейской.