Проклятие рода
Шрифт:
– Не хочу! – Заявлял нянькам.
По матери тосковал сильно, оттого часто ловил ушами жадными любое слово о ней. Подслушивать научился. Няньки знай себе шепчутся по углам, думая, что дитё спит или играет себе в горнице, а сами-то глуховаты, шепотом не выходит, почитай, иногда в полный голос переговариваются. Иоанн тут, как тут, ушки на макушке растут и растут, каждый слог заглатывают. А то, бывало, запрячется где-нибудь в уголке укромном и слушает, впитывает от всех, кто мимо проходит – мамки с няньками, Челяднина с мужем, бояре и челядь разная, стражники и холопы.
Овчину поругивали, ( - Так ему, злыдню!
– думалось радостно), мать иногда нехорошим словом поминали, ( - Вот ужо я вам!
– грозился), часто про воров всяких, да крамольниках князьях, боярах разных, что матери лиха хотели. Страшно становилось, словно в лесу дремучем, где из-за каждой кочки болотной, из-за осин кривых, Лихо высовывалось в шапке боярской, в шубе длиннополой, трясло бородой козлиной, ухало протяжно, пальцы к княжичу тянуло цепкие. Когда слышал, что извели вора – радовался, поделом, мол.
– Вырасту, и всех побью! – Кулачки сжимались.
Сперва думалось, что за теремом-дворцом великокняжеским, где они с братом обитали, где мать жила, где приемы и трапезы праздничные велись, за огромной стеной, весь мир остальной из чудищ, воров, да крамольников состоит. Но в пять лет на богомолье отправились, в Троице-Сергиеву лавру. Увидел, что нет ничего страшного за стенами каменными. Люди все такие же. В ноги валяться, спины в поклонах гнут, шапки срывают. Понравилось Иоанну. Только вот опять без матушки, ну все без нее, с одной Челядниной, да с няньками. В храмах благостно, тихо, умиротворенно... Лики святых строгие. Хор поет красиво. Можно стоять, слушать, молится…
Приемы тягостные, лишь первые мгновения интересные – все кругами ходят, все разряженные, все в ноги кланяются, все великим князем – государем называют, а трон отцовский огромный, неудобный, устаешь быстро, крутиться не дают, одежды тяжелые, к матушке, что рядом восседает нельзя тянуться, да ну их всех, поскорее б кончилось и во двор выбежать…
В дальнем углу двора великокняжеского был заброшенный колодец. Что могло притягивать к нему? Прогнивший сруб, с покрытыми слизью черными бревенчатыми стенками, с жидким полным нечистот дном неведомой глубины, источавшим не просто смрад и вонь, но ужас смерти. Может ее недостижимость для юного возраста пробуждала интерес, но дворовая мелюзга часто толпилась вокруг колодца, заглядывала вовнутрь, словно пыталась кого-то или что-то разглядеть на жутком плохо различимом дне, среди лопавшихся гнилостных пузырей. Сказки о Мокоши, страшных болотниках, леших и кикиморах оживали наяву, а вокруг ярко светило солнце и страх уменьшался, суживался до размеров черного зева колодца.
– Гноище! Ворота адовы! – шептали самые знающие, внешне смело, но с опаской внутренней, заглядывая в смрадную темноту.
– Прямо в ад ведет? – С дрожанием в голосе спрашивали другие, нерешительные, стоя в шаге от потемневшего, заросшего мхом сруба.
– А то! Прямиком, чрез Поганую лужу и далее, до геенны самой. Все там, и грешники и черти, из гнили да в пламя жариться. – Оторвавшись от разглядывания дна, гораздо громче и увереннее поясняли первые.
Иоанн опять убежал от нянек, оставив их далеко позади. День был теплый, на нем холщовая рубашонка, подпоясанная вышитой оборкой, порточки, суконные сапожки-бахилки. Видя ребятню, у колодца столпившуюся, к ним важно направился. Приметив княжича, расступились. Мальчишки шапки скинули, девочки за их спины спрятались, но все поклонились поясно. Было их с десяток, может больше. Самый старший, лет двенадцати, Иоанн давно его заприметил, держал в руках двух щенят малых – черного и белого. А сам ярко рыжий, кудри хоть и острижены в кружок, да вились во все стороны своенравно. И смотрел всегда также, хоть кланялся со всеми, да с вызовом, иль насмешкой во взоре. Иоанн слышал, что Нечаем его зовут остальные ребятишки и, что он сын одного из конюхов великокняжеских. Вот и сейчас, щенят одной рукой держал, в другой шапку скомкал, поклон отбил, и уставился своими глазищами карими прямо на княжича, а на губах усмешка презрительная играла, словно выговаривал, чего, мол, пожаловал, и без тебя хорошо было.
– Я – князь великий! – Непонятно зачем сказал Иоанн.
Все еще раз поклонись ему. И тот, Нечай, со всеми вместе, но улыбка с лица не сошла, только злее стала. Молчали дети, ждали, что дальше скажет княжич.
– Чего собрались тут? – Спросил Иоанн.
– Щенят топить будем. – Ответил за всех Нечай с ухмылкой.
– Щенят? – Переспросил княжич, всматриваясь в черный и белый комочки, прижатые к груди сына конюха. – А почто?
– Для забавы! Лишние они. – Пояснил, все также задиристо ухмыляясь, Нечай.
– А не жалко? – Иоанн вдруг представил себе ужасное дно колодца, куда он однажды заглянул, пересилив собственный страх. Деваться было некуда, сам объявил тогда перед ребятней, что хочет тоже посмотреть туда, куда и они. – Утонут ведь!
– Так и топим, чтоб утонули. – Безразлично пожал плечами мальчик.
– А тебе не жалко?
– Чаво жалеть, чай не человек, а пес, собака! – Презрительно сплюнул на землю сын конюха. Умом младенческим Иоанн понял, что всем своим поведением, Нечай стремится обидеть его, но что делать дальше, сообразить не мог, оттого губенка нижняя задрожала. Хотел было оглянуться назад, нянек высмотреть на подмогу, али из взрослой челяди дворовой кого, но передумал. Чуть закусив трепетавшую губу, смирил волнение, набрался смелости и выпалил одним духом:
– А кто позволил топить?
Нечай не ответил, снова поднял и опустил недоуменно плечи, глянул презрительно на княжича, мол, какое еще позволение на такую ерунду надобно. Щенки попискивали жалобно, пытались высвободиться, но мальчишка держал их крепко. Наконец, ему это надоело, он перекинул шапку, что в кулаке сжимал, зажал ее подмышкой, схватил освободившейся рукой черного щенка за холку и простер над бездной колодца.
– Я не позволяю! – Выкрикнул Иоанн, понимая, что сейчас свершиться непоправимое. И в тоже мгновение Нечай разжал пальцы, не сводя с княжича насмешливых глаз. Откуда-то из глубины черного зева колодца донесся слабый звук всплеска. Детишки, забыв об Иоанне, гурьбой обступили колодец, хором наклонили головы – что там внизу.
Княжич вспыхнул гневом, обида испарилась, он шагнул вперед и ударил ручонками в грудь Нечая, желая наказать обидчика. Двенадцатилетний противник ожидал этого и напрягся. Получилось, что семилетний Иоанн ударился о непреодолимую стену, и его отбросило назад. Княжич растянулся на земле и… заревел от обиды во все горло.
– Ты… холоп… я… моя… воля… великий… князь… холоп… - Доносилось снизу, рыданья размазывались слезами и соплями по лицу серыми от пыли ручонками, превращаясь в грязные темные разводы.
К колодцу уже бежали наперегонки няньки, обнаружив местонахождение драгоценной потери. Опережая их, подскочил стражник с огромной саблей на боку. Первым делом подхватил княжича, поставил его на ноги, сорвал с себя шапку, вытер ее грязь с лица мальчика, приговаривая в горячке.
– Не убился, Иоанн Васильевич? Не поранился?
Убедившись, что с великим князем ничего страшного не произошло, обернулся к ребятне и грозно спросил:
– Кто обидел?
Малышня бросилась в рассыпную, остался лишь один Нечай. В глазах его блеснул озорной огонек бесстрашия, одной рукой он по-прежнему прижимал к груди белый комок.